|
Думаю, что осень 15-го года была очень тяжелой для Сони. Это была, как она однажды давным-давно написала, «осень дважды» (СП 254). Осень по календарю и осень в душе. Порою ею овладевало безразлично-спокойное состояние, она покорно констатировала, что роман с Мариной подходит к своему завершающему этапу:
|
Должно быть, голос мой бездушен
И речь умильная пуста.
Сонет дописан, вальс дослушан
И доцелованы уста.
............
Устам приятно быть ничьими,
Мне мил пустынный мой порог...
Зачем приходишь ты, чье имя
Несет мне ветры всех дорог?
(«Должно быть, голос мой бездушен...») СП 276-277
|
Мне кажется, что целыми днями она просиживала одна дома или где-нибудь в парке с томиком Стендаля или Каролины Павловой, читая - не читая, обрывая лепестки цветов или наблюдая за плывущими по небу облаками. Свои стихи она посвящала той же Каролине Павловой, Екатерине Гельцер.... Итог подведен: «Не колосом полны — полынью горькой — риги» (СП 280)
У Марины своя, как всегда бурная жизнь... В сентябре-октябре почти каждый день по стихотворению. В Москве она снова живет с мужем. У Сони она бывает редко, наскоком, принося в ее дом «ветры всех дорог». Думаю, что Марина, вообще, отделила себя ото всех и вся — лишь изредка слышится в ее произведениях отголосок внешних событий. И это чаще всего очень мрачный отголосок...
Да она приходила, все такая же гордая, красивая, ухоженная, с наманикюренными пальчиками и с серебряным браслетом, осыпанным бирюзой. Быстрая, снедаемая жаждой жизни и любопытством смерти: «Ненасытим мой голод На грусть, на страсть, на смерть». («Цветок к груди приколот...» от 22.10.15)
Наконец, усаживалась рядом с Соней и переводила дух.
Ей было только 23 года, но она чувствовала себя такой умудренной и так много повидавшей и испытавшей на своем веку. Уйти, уснуть, раствориться...О смерти она говорила постоянно и с пафосом. Но ей хотелось не просто уйти, а уйти красиво: должна быть последняя рифма как последняя точка и последняя ночь, всем ночам ночь — бесценный дар.
О чем еще были их беседы? Где любовались закатом — Марина в синей шали с багряными букетами? Вместе ли были в Яре? Спросить не у кого...
Вот «Искусство любви» Овидия, думаю они обсуждали вместе: «Ах, далеко до неба! Губы — близки во мгле...» («В гибельном фолианте...» от 29.09.15) Страсть еще жива...
Марина закрывала глаза и смеялась.
Но сама уже заглядывалась на других на тех, кого «полюбить <...> не довелось, А может быть — и не доведется!». («Мне полюбить Вас не довелось», сентябрь 1915)
Уже той осенью Соня пишет, они не смогут идти дальше, им стало тесно на одном пути, но раскаяния у Марины нет. И если она решила порвать с ней (Соней — НД) отношения, то сделает это обязательно. Потому что из-за невозможности реализовать любовь, из взаимного чувства выросла взаимная вражда.
|
Снова на профиль гляжу я твой крутолобый
И печально дивлюсь странно-близким чертам твоим.
Свершилося то, чего не быть не могло бы:
На пути на одном нам не было места двоим.
О, этих пальцев тупых и коротких сила,
И под бровью прямой этот дико-недвижный глаз!
Раскаяния,—скажи,—слеза оросила,
Оросила ль его, затуманила ли хоть раз?
Не оттого ли вражда была в нас взаимной
И страстнее любви и правдивей любви стократ,
Что мы двойника друг в друге нашли? Скажи мне,
Не себя ли казня, казнила тебя я, мой брат?
(«Снова на профиль гляжу я твой крутолобый...» СП 281)
|
Марина же пытается оправдать себя, что она-де не виновата, что все вокруг:
|
Други! — Сообщники! — Вы, чьи наущения — жгучи!
— Вы, сопреступники! — Вы, нежные учителя!
Юноши, девы, деревья, созвездия, тучи...
(«Заповедей не блюла, не ходила к причастью...» СС 1/1 243)
|
Виноваты в том, что она грешит со страстью, поддавшись уговорам и наущениям. Это стихотворение написано 26 сентября, а 29 сентября следующее:
|
Сердце — любовных зелий
Зелье — вернее всех.
Женщина с колыбели
Чей-нибудь смертный грех.
Ах, далеко до неба!
Губы — близки во мгле...
— Бог, не суди! — Ты не был
Женщиной на земле!
(«В гибельном фолианте...») СС 1/1 244
|
Марина готова кого угодно обвинить в содеянном, даже Бог у нее виноват. Слабой женщине может же быть, хоть что-нибудь позволено, хоть какое послабление... И что может Господь судить, если он даже не понимает, что значит быть женщиной на этой грешной Земле. Поэтому и насылает на нее бедную такие муки, такие испытания...
В октябре 1915 года и у Марины и Сони наметилась вроде бы тенденция к перемирию, к налаживанию отношений. У Марины 3 октября датировано стихотворение «Я знаю правду! Все прочие правды — прочь!..», в котором звучит как призыв «Не надо людям с людьми на земле бороться» (СС 1/1 245). Все суета сует, и нынешние разногласия, страсти, войны, все бессмысленно под вечным небом, под вечной гармонией, да «И под землею скоро уснем мы все, Кто на земле не давали уснуть друг другу».
А у Сони 26-м октября 1915 года датировано стихотворение «Как встарь, смешение наречий» с эпиграфом из Евангелия от Матфея: «И дам тебе ключи от Царства Небесного: и что свяжешь на Земле, то будет связано на небесах...» (СП 265)
|
Как встарь, смешение наречий,—
Библейский возвратился век,
И поднял взгляд нечеловечий
На человека человек.
Гонимы роковою ложью,
Друг в друге разъяряют злость,
И, поминая имя Божье,
В Христову плоть вонзают гвоздь.
|
Люди на Земле до такой степени разучились слушать и слышать друг друга, что даже смотреть по-человечески не могут друг на друга. И Соня уже не верит, она бы и хотела верить Марине, но уже не может, сил нет. Да, неплохо было бы здесь все решить, чтобы и на
небесах поняли и приняли их любовь. Но как там могут это сделать, когда они сами уже боятся происходящего с ними.
Марина уже может все: когда хочет может помириться с человеком, когда хочет может и поссориться. Теперь ей никто не указ. И она может спорить с самим Творцом. Тем периодом датировано такое стихотворение:
|
Два солнца стынут — о Господи, пощади!
Одно—на небе, другое — в моей груди.
Как эти солнца — прощу ли себе сама? —
Как эти солнца сводили меня с ума!
И оба стынут — не больно от их лучей!
И то остынет первым, что горячей.
(«Два солнца стынут — о Господи, пощади!..») СС 1/1
246
|
Некоторые литературоведы считают, что здесь речь идет о двух видах любви небесной и земной, к Сергею или Соне, но мне кажется, что тут Марина определяется, что весь мир гибнет, а не только она одна. Также, как и предыдущем «Я знаю правду!», этим же трагизмом окончания эпохи или конца света, пропитаны оба стихотворения. Но если в первом Марина пытается утихомирить всех с миром и собой, то тут она остается одна со всей Вселенной или Богом. И себя, свое сердце, сердце поэта и женщины, она ставит выше Солнца, того, что дает всей Земле жизнь. То солнце стынет, от его лучей даже не больно, просто тяжело, поэтому и приходится поэту сжигать яростным огнем свое сердце, заставить хоть чуть-чуть измениться окружающей действительности. И в этом подвиг поэта — принести себя в жертву черни, сгореть для них. Гордыня и мания величия. Но что поделаешь, человек-то Марина была живой. Только тот, кто ничего не делает — не ошибается.
А своим двоим любимым: Сереже и Соне, посвящено другое стихотворение, написанное 20 декабря 1915 года
|
Лежат они, написанные наспех,
Тяжелые от горечи и нег.
Между любовью и любовью распят
Мой миг, мой час, мой день, мой год, мой век
И слышу я, что где-то в мире — грозы,
Что амазонок копья блещут вновь.
— А я пера не удержу! — Две розы
Сердечную мне высосали кровь.
(«Лежат они, написанные наспех...») СС 1/1
249
|
Интересно в данном случае только то, что именно тогда, когда любовь закончилась (к Сергею — летом 1914-го, к Соне — летом 1915-го) только тогда она пишет про это разорванное и распятое ее время. И две розы, уже не розы, а занозы: мешающие, саднящие, ноющие, от которых трудно избавиться, порой даже невозможно. Поэтому и приходится терпеть... Но так душа неспокойна, такое вдохновение... И поэтому летят стихи, написанные наспех.
Но одной только боли — мало. Нужно еще что-то. Что даст новый толчок, новый прилив сил. Новая страсть, новый, еще не покоренный ею человек... Поэтому в стихах той осени пробивается между строчек и тоска, и обреченность... Снова манит монастырь... Снова Судьба хватает за волосы...
После тяжелой осени наступила еще более тяжелая зима. Марина пыталась успеть везде, читала свои стихи, искала новых поклонников, новую подпитку... К Соне стала ходить реже. Я думаю, что к этому периоду их отношений можно отнести стихотворение Сони «Узорами заволокло...» в котором полное одиночество, последние дни перед разлукой. И лед на окне стекает слезами, и тоска страшная от одиночества, и «Никто не едет, не идет, И телефон молчит жестоко». (СП 287) И следом другое стихотворение, такое же полное горечи и безысходности:
|
В этот вечер нам было лет по сто.
Темно и не видно, что плачу.
Нас везли по Кузнецкому мосту,
И чмокал извозчик на клячу.
Было все так убийственно просто:
Истерика автомобилей;
Вдоль домов непомерного роста
На вывесках глупость фамилий;
В вашем сердце пустынность погоста;
Рука на моей, но чужая,
И извозчик, кричащий на остов,
Уныло кнутом угрожая.
(«В этот вечер нам было лет по сто...») СП 288
|
Есть еще одно свидетельство об их жизни этой зимой: они уехали в Петроград, и Марина убежала на встречу с М.А. Кузминым. Приведу выдержки из одного письма 1921 года М.А. Кузмину:
«Это было так. Я только что приехала. Я была с одним человеком, т.е. это была женщина. — Господи, как я плакала! — Но это неважно. Ну, словом, она ни за что не хотела, чтобы я ехала на этот вечер и потому особенно меня уговаривала. Она сама не могла — у нее болела голова — а когда у нее болит голова — а она у нее всегда болит — она невыносима. (Темная комната — синяя лампа — мои слезы...) А у меня голова не болела — никогда не болит! — и мне страшно не хотелось оставаться дома 1) из-за Сони, во-вторых п. ч. там будет К<узмин> и будет петь.
—Соня, я не поеду! — Почему? Я ведь все равно — не человек.
— Но мне Вас жалко. — Там много народу, — рассеетесь. — Нет, мне Вас очень жалко. — Не переношу жалости. Поезжайте, поезжайте. Подумайте, Марина, там будет Кузмин, он будет петь. — Да — он будет петь, а когда я вернусь. Вы будете меня грызть, и я буду плакать. Ни за что не поеду! — Марина! —
Голос Леонида: — М<арина> И<вановна>, Вы готовы?
Я, без колебания: — Сию секунду!» (СС 6/1 208)
И далее:
«— Но у меня дома подруга. — Но М<ихаил> А<лексеевич> еще будет петь. Я, жалобно: — Но у меня дома подруга. (?) Легкий смех, и кто-то, не выдержав: — Вы говорите так, точно — у меня дома ребенок. Подруга подождет. — Я, про себя: — Черта с два! Подошел сам Кузмин: — Останьтесь же, мы Вас почти не видели. — Я, тихо, в упор: — М<ихаил> А<лексеевич>, Вы меня совсем не знаете, но поверьте на слово — мне все верят — никогда в жизни мне так не хотелось остаться, как сейчас, и никогда в жизни мне так не было необходимо уйти — как сейчас. М<ихаил> А<лексеевич> дружески: — Ваша подруга больна? Я, коротко: Да, М<ихаил> А<лексеевич>. — Но раз Вы уже все равно уехали... Я знаю, что никогда себе не прощу, если останусь — и никогда себе не прощу, если уеду... —Кто-то: — Раз все равно не простите — так в чем же дело?
—Мне бесконечно жаль, господа, но...» (подчеркивание мое, — НД) (СС 6/1 209)
Я думаю, не нуждается в комментариях весь этот отрывок, сценка из жизни. Особенно подчеркнутые фразы они дают преставление о том, что происходило на самом деле. По большому счету они уже расстались, еще тогда в августе, как только уехали из Малороссии, а последние несколько месяцев с сентября по начало февраля терзали одна другую. Марина все хотела бросить... Но не было достойной замены, а как только она нашлась — Мандельштам, с ее платоническим им увлечением, с их гулянием по Москве — Марина дарила свою Москву своему новому другу... Что было по возвращении к Соне? Опять же только со слов Марины, и то написанных через пять лет в том же письме Кузмину, знаем: «В феврале 1916, т. е. месяц с чем-то спустя, мы расстались. Почти что из-за Кузмина, т. е. из-за М<андельшта>ма, который, не договорив со мной в Петербурге, приехал договаривать в Москву. Когда я, пропустив два мандельштамовых дня, к ней пришла — первый пропуск за годы — у нее на постели сидела другая: очень большая, толстая, черная.
—Мы с ней дружили полтора года. Ее я совсем не помню т. е. не вспоминаю. Знаю только, что никогда ей не прощу, что тогда не осталась». (СС 6/1 210)
Утверждение, что она ежедневно была у Сони, звучит как-то неправдоподобно. И Семен Карлинский в своей книге «Марина Цветаева личность, историческое окружение и поэзия» пишет, что «весну и лето того года Цветаева и Парнок жили вместе как пара». Это ближе к истине. И не того, что она не осталась на том вечере, не простит она своей любимой Соне, а того, что не она бросила. Ее бросили, предпочли какой-то другой. Жесточайший удар по самолюбию и гордыне. Ее великую, умную, красивую... кому-то предпочли.
А Соне ничего другого не оставалось, как когда-то в далеком январе 1909 года она бросила сама мужа и Петербург, так и в феврале 1916 она нашла в себе силы одним махом, хирургическим вмешательством, разорвать эту непрестанную боль, бывшую когда-то такой любовью.
Хороший урок получила на свой цикл Сатурна С. Парнок. Как награда за прожитые годы ей была дана настоящая Любовь. Но все же Соня не выдержала испытания этой Любовью. Не смогла любить. Но ей многое дала эта встреча, эти отношения. В конце концов мы, будущие поколения, получили прекрасного, еще далеко не оцененного поэта — Софию Парнок.
В «Письме к Амазонке» тоже можно найти все, касающееся разрыва их отношений, который прекрасно прослеживается по всему тексту письма. Остановлюсь только на некоторых моментах, касающихся только Марины: «Потом будет конец. Начало любовника? Странствие по любовникам? Постоянство мужа?» (СС 5/2 166) или «И вот она уже с полными хлопот руками и сердцем, исполненным ненависти к той, которую она — неблагодарная, как все отлюбившие, и пристрастная, как все любящие, — отныне будет называть ошибкой молодости. Ее больше не проведут». (СС 5/2 167) Но все-таки: «Она ничего не забыла. Она все слишком помнит». (СС 5/2 170) Тут даже пояснять ничего не надо.
Ни у Сони, ни у Марины я не нашел другого упоминания о первой встрече после расставания. «Какое упоение мщения! И эта ненависть в глазах! Ненависть наконец-то освобожденной рабыни. Упоение тем, что наступила ногой на сердце». (СС 5/2 170) Возможно данный эпизод — литературный вымысел, но уж очень живо прочувствованный.
Дальнейшие их отношения после разрыва нигде больше не описаны. Я согласен с мнением С. Поляковой, что нижеприведенное стихотворение С. Парнок посвящено Цветаевой. Оно включено в сборник «Лоза» 1922 года. Когда написано — неизвестно. Но события в нем описанные происходили в феврале-апреле 1916 года. В нем звучит и благородство, и прощение, как все той же капризной девочке, которая сама не знает, что творит:
|
Краснеть за посвященный стих
И требовать возврата писем, —
Священен дар и независим
От рук кощунственных твоих!
Что возвращать мне? На, лови
Тетрадь исписанной бумаги,
Но не вернуть огня, и влаги,
И ветра ропотов любви!
Не ими ль ночь моя черна,
Пустынен взгляд и нежен голос,
Но знаю ли, который колос
Из твоего взошел зерна?
(«Краснеть за посвященный стих...») СП 305
|
А Марина 26 апреля 1916 пишет стихотворение-покаяние:
|
В оны дни ты мне была, как мать,
Я в ночи тебя могла позвать,
Свет горячечный, свет бессонный,
Свет очей моих в ночи оны.
Благодатная, вспомяни,
Незакатные оны дни,
Материнские и дочерние,
Незакатные, невечерние.
Не смущать тебя пришла, прощай,
Только платья поцелую край,
Да взгляну тебе очами в очи,
Зацелованные в оны ночи.
Будет день — умру — и день — умрешь,
Будет день — пойму — и день — поймешь.
И вернется нам в день прощеный
Невозвратное время оно.
(«В оны дни ты мне была, как мать...» СС 1/1 300)
|
Да, теперь она снова натворила, снова хочет просить прощения, и воспоминания все терзают, но обида жива, она гвоздем засела в сердце. И исправить ничего уже нельзя. Возможно, она даже хотела помириться с Соней, но та осталась как всегда неумолима. И эти строчки Марины из «Письма к Амазонке»: «(Для чего она приходила? Чтобы сделать себе больно. Иногда это все, что нам остается.)» (СС 5/2 171) написаны про эту встречу. «Когда другая уйдет, ей, может, захочется биться головой о стенку». (СС 5/2 171) Боль и страдание от невосполнимой потери, тем более, как ей казалось, по собственной глупости... Это еще больше задело Марину. Поэтому и появилась через пять лет та версия расставания, которая приведена в письме Кузмину. И приговор таким отношениям, как «жуть».
Через много-много лет, осенью 1929 года, Соня в своем стихотворении, посвященном Марине Баранович, дает прекрасный портрет Марины, многогранный и художественный, гораздо более близкий к истине, чем лирическая героиня Цветаевой из цикла «Подруга»
|
Я помню мрак таких же светлых глаз.
Как при тебе, все голоса стихали,
Когда она, безумствуя стихами,
Своим беспамятством воспламеняла нас.
Как странно мне ее напоминаешь ты!
Такая ж розоватость, золотистость
И перламутровость лица, и шелковистость,
Такое же биенье теплоты...
И тот же холод хитрости змеиной
И скользкости... Но я простила ей!
И я люблю тебя, и сквозь тебя, Марина,
Виденье соименницы твоей!
(«Ты, молодая, длинноногая! С таким...») СП
397
|
Соня простила, но не Марина. Ей, как в больном зубе ковыряться, доставляло удовольствие мучить себя памятью о предательстве подруги. Сначала она свой цикл озаглавила «Кара», переименовала его в «Ошибку», и потом, все-таки переименовала его в «Подругу»...
Я даже могу предположить, что несмотря ни на что она все же простила Соню, в глубине души, но двойственность ее натуры и желание быть не как все, требовало от нее громогласного заявления на весь мир, что она ее не помнит, что она давно вычеркнула ее из памяти. И даже в декабре 1940 года она пишет, что видела во сне Соню, «с глупой подругой и очень наивными стихами». Это все обида...
Но, самое главное, что необходимо сказать, что подчеркивают все исследователи творчества Цветаевой, что Марина стала поэтом, только с 1916 года, после разрыва с Соней. И я совсем не согласен с А. Саакянц, что отношения М. Цветаевой и С. Парнок были в жизни Марины какой-то неопределенной ошибкой молодости. Нет, это была Любовь. Которая сотворила и дала нам: России и миру, двух поэтов. У С. Парнок в том же 1916 году вышла первая книга стихов. И если сказать по-честному, то неимение архивов или других источников, касающихся творчества Сони, или ее более безответственное отношение к плодам своего творчества, никак не умаляет ее таланта. А увлечение новым или хорошо забытым старым, типа эолийской строфы или акростиха, так это дань времени,
в котором они жили и творили. Но Соня жила в большей независимости от признания или непризнания ее как поэта, поэтому с человеческой точки зрения мне ближе Софья Парнок, чем Цветаева.
А придуманная «лирическая героиня — Цветаева» — это же не настоящая М. Цветаева-Эфрон. Да, она гениальна — иногда, иногда — бездарна (см. перевод романа Анны Ноаль «Новое упование»), чаще — обычная взбалмошная баба с непомерной манией величия. А ее попытка доказать ненавидимой ей черни свою гениальность выглядит просто глупостью. Нельзя писать стихи для народа, который ненавидишь и не понимаешь. Да, Марина не признавала С. Есенина, возмущалась присуждением Нобелевской премии И. Бунину, зато восхищалась Т. Чурилиным или Е. Ланном, из каждого встречного делала себе идола — гениального поэта, а потом, сразу же после того, как ее намечтанный герой приходил в несоответствие с реальным, она его уничтожала, вычеркивала из памяти, просто оскорбляла... И про Ирину писать не могу и не хочу... Всю жизнь шла по трупам. И только о мертвых она могла нормально писать. И о тех, кого еще не встретила. Потому, что она знала одну правду — сегодняшнюю. Все прочие правды, даже ее вчерашние и завтрашние — прочь... Да — она живой человек. Но до Пушкина ей все равно далеко.
Да, к слову, у самой Марины, на тот же цикл Сатурна приходится два события: отъезд навсегда из России, которая ее не поняла и не приняла (возвращение назад в Советский Союз летом 1939-го, был не только бессмысленным, но и неразумным — она же понимала куда едет); и любовь (страсть) к Родзевичу в 1923 году, которая поставила под угрозу брак с Сергеем Эфроном (о чем я писал выше — НД). Для Марины Цветаевой возвращение Сатурна на место вызвало слишком разрушительные последствия.
Какую тайну откроют нам закрытые архивы? Не знаю. Возможно, появится гораздо больше несоответствий творимому Цветаевой всю жизнь образу Великого Поэта, ей же настоящей — живой и жившей. Жила, как могла, чаще всего, как Анна Каренина, которую ненавидела, но жизнь которой прожила. Ее жизнь — противопоставление обществу и общественному мнению. Довольно неудачное. Всем близким ничего кроме терзаний и мучений она не несла. И это она называла любовью, самопожертвованием... От этого можно было и под паровоз, и в петлю, и в руки НКВД...
«Письмо к Амазонке» 1932-34 годов, три варианта черновика, так и неотправлено, вероятнее всего. Это приговор. Приговор не той любви, как она доказывает, неестественной, против которой восстает природа, это приговор ей, Марине, не сумевшей любить, и умершей тогда, в далеком 1916-м... Больше же ничего подобного в ее жизни не было. Не было Жизни... Такого роста, такого подъема, такого полета и счастья...
Об этом «Письмо к Амазонке»...
«Не обязательно умирать, чтобы умереть.
Остров. Вершина. Сиротство.
Плакучая ива! Неутешная ива! Ива — душа и облик женщины! Неутешная шея ивы. Седые волосы, ниспадающие на лицо, чтобы больше ничего не видеть. Седые волосы, сметающие лицо с лица земли.
Воды, ветры, горы, деревья даны нам, чтоб понять человеческую душу, сокрытую глубоко-глубоко. Когда я вижу отчаявшуюся иву, я — понимаю Сафо». (СС 5/2 174-175)
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Диана Л. Бургин, "София Парнок. Жизнь и творчество русской Сафо", с.136
2 Елена Лебедева. "МК", 28 июля 1998 года
3 На цитируемые стихотворения М.Цветаевой из цикла «Подруга» нет сносок на источник (все есть в СС 1/1 216-228), а стихотворения помечены так: номер стихотворения и прописная П, например 10П — 10-е стихотворение из цикла «Подруга» Цикл "Подруга" № 1
4 Цветаева М. Собрание сочинений: в 7 т. / Сост., подгот.текста и коммент. А. Саакянц, Л. Мнухина. — М.: ТЕРРА; «Книжная лавка — РТР», 1997. (Далее в тексте сноски на это издание даны: СС том/часть цитируемые страницы)
5 Саакянц А. Марина Цветаева. Жизнь и Творчество. М.: Эллис Лак. 1999. (В тексте сноски — АС и номер цитируемой страницы)
6 Цветаева М. Неизданное. Семья История в письмах / Сост., подгот.текста, коммент. Е.Б.Коркиной. — М.: Эллис Лак, 1999. (Далее в тексте сноски на это издание даны: СИП и номер цитируемой страницы)
7 Цветаева М.И. Мне нравится, что вы больны не мной.— М.: ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс, 1999. (В тексте сноски — МЦ и номер цитируемой страницы)
8 «Sub rosa»: Аделаида Герцык, София Парнок, Поликсена Соловьева, Черубина де Габриак / Вступ.статья Е.А.Калло. Сост.,коммент. Т.Н. Жуковской, Е.А. Калло.— М.: «Эллис Лак», 1999. (В тексте сноски — СП и номер цитируемой страницы)
© Н. Доля 2000,
Н. Доля."Марина Цветаева и София Парнок. Любовная любовь"
|