Эрика Фишер

«Эми и Ягуар»

Продолжение гл. 3

Предыдущее

30 мая Фелис вызывают в британское бюро паспортного контроля по поводу ее эмиграции в Палестину. Об этом визите ничего более неизвестно. 3 июня «школьница без школы» Фелис Рахель Сара Шрагенхайм получает паспорт, действительный в течение года, в котором стоит большая красная буква «Е». 9 июня банк Е.Л.Фейхтвангера в Тель-Авиве подтверждает британскому генеральному консульству наличие необходимой суммы на счету Фелис. 13 июня Фелис и ее мачеха получают действительное в течение года разрешение на въезд в Австралию.

7 августа 1939 года в паспорте Фелис появляется австралийская виза. 9 августа отделение Имперского банка в берлинском районе Шарлоттенбург сообщает опекунам Фелис Фрагштайну и Нимсдорфу о том, что ее палестинские бумаги могут быть проданы в количестве, достаточном для того, чтобы покрыть сумму в 200 австралийских фунтов, «необходимую для предоставления в финансовое ведомство при въезде в Австралию». 14 августа данное Фелис в мае разрешение на вывоз внесенных ею в список вещей продлевается на два года. Среди оставшихся после Фелис бумаг находится копия выданного Среднеевропейским туристическим бюро и оформленного на имя Кэте Шрагенхайм чека на 1.268, 45 рейхсмарок, подтверждающего, что для нее забронировано место на теплоходе «Australia Star», отплывающем 20 декабря 1939 года из Лондона в Мельбурн.

В конце августа события стремительно следуют одно за другим. 23 августа: гитлеровско-сталинский пакт; 26 августа: первый день всеобщей мобилизации. Созывается рейхстаг, детей отправляют из школ домой. 27 августа: введение продуктовых карточек. На карточках, которые Шрагенхаймы и Хаммершлаги получают от жены швейцара, стоит красная буква «е». Обладатели таких карточек не получают ничего сверх нормы, и им не разрешается покупать те немногие продукты, которые поступают в свободную продажу. 1 сентября: немецкие войска пересекают польскую границу. Франция и Англия объявляют мобилизацию.

Герд Эрлих

В Германии война была воспринята очень серьезно, и я ни разу не видел каких-либо проявлений ура-патриотизма, который царил в августе 1914 года. […] Начало войны повлияло на мою жизнь самым решительным образом. В первые военные месяцы с евреями обращались почти как с полноценными гражданами. Правда, им по-прежнему не доверяли, и в связи с тем, что теперь слушание зарубежных радиостанций стало наказуемым, евреям не разрешалось больше иметь радио. Но, с другой стороны, их привлекали к противовоздушной обороне, и они могли получить должность добровольных пожарных. Еврейские школы продолжали существовать, хоть и в более стесненных условиях.

С началом войны эмигрировать в США становится все труднее, так как иностранные пароходные компании больше не принимают немецких денег. Когда выясняется, что у кого-то есть в Америке родственники, способные оплатить проезд, американские консульства, прежде чем выдать визу, начинают требовать от пароходных компаний подтверждения оплаты. Кроме того, Вашингтон настолько усложняет подтверждение афидавитов с обоснованием «оскорбление достоинства», что лишь десять процентов людей, ожидающих разрешения на въезд, в состоянии предоставить документы для получения визы, когда наступает их очередь.

В конце 1939 года в Берлине живет еще около 80.000 евреев. 1 сентября для них введен комендантский час: летом с 21.00, зимой с 20.00 до 5.00. В октябре посещающим курсы гражданской обороны сообщается, что расово чуждые элементы не должны допускаться в бомбоубежища. С декабря евреи перестают получать натуральный кофе и сладости. Во всех магазинах и на рынках вывешиваются большие красные таблички: «Евреям разрешается покупать только после 12.00». Арийцев это, кажется, не трогает. Несмотря на подорожание продуктов и напитков, на ухудшение качества пива и появление суррогатов, в кафе и ресторанах царит оживление. И темнота на улицах, дарящая берлинцам непривычную картину звездного неба, не удерживает людей от ежевечерних посещений кино, театров и концертных залов. Люди хотят отвлечься и потратить деньги, ведь экономить не имеет смысла. Очевидно, что женщины ищут мужского общества, ибо с началом войны число совершаемых под покровом темноты «половых преступлений» резко возрастает.

24 января 1940 года сестре Фелис исполняется двадцать лет.

Война начинает постепенно сказываться в повседневной жизни. Нехватка продуктов становится ощутимой уже в кафе и ресторанах, лавки и магазины потихоньку пустеют и расцветает черный рынок. С февраля 1940 года евреи больше не получают карточек на одежду. 28 февраля хирург Вальтер Д. Карстен из Чикаго снова подписывает нотариально заверенный афидавит для своей племянницы Фелис. «Мы хотим, чтобы фройляйн Ф. Шрагенхайм как можно скорее прибыла к нам, чтобы помогать нам дома и в нашем врачебном кабинете».

Но немецкая квота почти исчерпана. Эмигранты немецкого происхождения, прибывающие через транзитные страны (Францию, Бельгию, Нидерланды и Англию) получают разрешение на въезд чаще — американцы идут навстречу своим союзникам.

Герд Эрлих

Весной 1940 года в Берлине разразился тяжелый жилищный кризис. Из западных районов Германии люди приезжали в Берлин. У нас тоже поселилась старая тетушка из Карлсруэ. Небольшие воздушные налеты, казавшиеся нам тогда очень страшными, разрушили несколько домов. Пришлось потесниться. Начали, конечно же, с евреев. У нас была семикомнатная квартира, в которой жила наша семья и еще одна девушка. Постепенно к нам переселялось все больше и больше людей, и само собой разумеется, все были евреями. Когда мы сами уезжали, в квартире жили уже 14 человек. — Сначала речь шла о том, что евреи могут жить только в так называемых «еврейских домах» и что из этих домов должны уехать арийцы. Но на самом деле все было иначе: евреи должны были переезжать и из еврейских домов, если на квартиру претендовал какой-нибудь партийный бонза.

В марте Ольга заканчивает гимназию.

Вскоре Ольга находит место домашней учительницы в Ближней Померании. «Ты что, с ума сошла, что ты будешь там делать?», — смеется над ней Фелис.

10 мая немецкие войска пересекают бельгийскую границу. «Начавшаяся сегодня борьба решает судьбу немецкой нации на следующую тысячу лет», — возвещает Гитлер.

Первые сообщения о западном наступлении оказались довольно-таки безрадостными, но с последовавшими затем победами настроение быстро меняется. Газеты постоянно поощряют берлинцев «спокойно ходить в театр, в кино, на концерты и в варьете». Зима была тяжелой, перебои с поставками продуктов были столь существенными, что с января по март были закрыты все школы. С наступлением тепла кругом распространяется некое легкомысленное парение, которое затрагивает и Фелис. Несколькими следующими друг за другом любовными историями компенсирует она свои безрадостные жизненные перспективы. Фелис чувствует себя причастной жизни «знаменитостей», которые воплощают для нее все то, в чем ей отказано. С нравящимися ей актрисами, которые в основном намного старше нее, Фелис знакомится через свою мачеху, вращающуюся в «киношных» кругах.

Во второй половине 1940 года Кэте Шрагенхайм отплывает в Палестину. Похоже, Что Фелис буквально в последнюю минуту решает не ехать вместе с ней. Перспектива отправиться с «муллой» в Палестину оказывается для Фелис не особенно заманчивой. И так как падчерица все равно собирается ехать к своему дяде Вальтеру в Америку, Кэте Шрагенхайм уезжает, не слишком о ней беспокоясь. Но возможно, что это «притяжение» мамочки заставляет Фис остаться. В мамочкином летнем лесном домике в Ризенгебирге она провела замечательные дни в кругу семьи Зельбах. И ее белый скотч-терьер Фипс был рядом с ней. Этот домик — замечательное место, в котором можно скрываться от нацистов, но для Фелис он символизирует прежде всего некую защищенность в кругу людей, которые вернули ей так рано потерянное тепло родного дома.

Восемнадцатилетняя Фелис очень привязана к мамочке, она для нее отчасти мать, отчасти недостижимая и обожаемая дама, в которую Фелис влюблена и которую ужасно боится потерять. Влюбленность Фелис хоть и остается безответной, но все же мамочка чувствует себя польщенной, если Фелис приносит ей цветы или заворожено ловит каждое сказанное ею слово. Если она обнимает Фелис так же нежно, как своих дочерей, той каждый раз кажется, что она, наконец, у цели своих мечтаний. «Что ты себе позволяешь?», — каждый раз осаживает ее мамочка.

«Чего ты добиваешься? Ты с ума сошла, выбрось это из головы», — часто говорит ей Ольга и ее сестры. Но Фелис не может остановиться и каждый раз начинает все сначала.

Три дня спустя все снова выглядит иначе.

Может быть, это стихотворение, намекающее на примирение с мамочкой, связано с сумасбродным решением Фелис не принимать предложенный ей «ангажемент», о котором она пишет своему другу Фрицу Штернбергу? Журналист, которого некоторые считают любовником Фелис, озабоченно отвечает ей 31 августа:

Что меня ни в коем случае не обрадовало, так это твое отношение к ангажементу, который был тебе столь великодушно предложен. Мне бы очень хотелось узнать, как ты себя сейчас на самом деле ведешь. В конце концов, мимо этого нельзя так просто пройти, как ты это сделала в своем письме.

Может быть, под ангажементом имеется в виду отъезд Кэте Шрагенхайм в Палестину? «Кэте не может понять, почему Лис пожелала остаться в Берлине, и как все это вообще могло произойти», — напишет сестра Фелис Ирена в 1949 году из Лондона.

Летом 1940 года, когда 13 августа начинается «воздушная битва за Англию» и людей все чаще вырывает из постелей вой сирены, берлинским евреям приходится еще туже. С июля они могут покупать продукты лишь между 16 и 17 часами, и в парках им разрешается сидеть лишь на скамейках с табличками «Только для евреев». Кроме того — тяжелейший удар — они больше не имеют права пользоваться телефоном. До конца января они обязаны сдать свои аппараты. 15 сентября Фриц Штернберг подготавливает Фелис к возвращению в Берлин:

Я представляю себе, как вдохновенно пронесешься ты по лестницам дедушкиного дома, порывисто обнимешь любимых родственников и, само собой разумеется, помчишься к телефону. О, лучше не будем, не будем об этом: место, любимое тобою место окажется пустым. Телефона нет. Он не издаст больше сладкого звона, и ты не заставишь его звучать. Будет тихо, поразительно тихо. В то время как ты там, несмотря на град, снег и дождь, радуешься коровам, козам, курам и урожаю, все те же звери здесь, правда, без урожая, не смогут поднять тебе настроение, ибо среди них будет отсутствовать важнейший зверь — телефон, к которому ты подбегала по пять раз на дню.

В связи с этим возникают некие новые отношения. Я приведу тебе пример. Недавно у меня в мастерской раздается звонок. Меня будто током ударило. И в самом деле, звонили мне. У аппарата был Лупус. Лупус пригласил нас с женой в гости. Я с радостью согласился, ибо телефонное приглашение сегодня на вес золота. Я схватил ноги в руки и помчался туда. Но, к сожалению, прибыл на четверть часа позже, чем пообещал в порыве чувств. Лупуса нет, дверь заперта. Я свистнул, причем так, что расшатался мой последний молочный зуб, но сверху никакой реакции не последовало. Через полчаса я ушел, печальный и посрамленный. На следующее утро я получил — вместе с твоим письмом, за которое очень тебе благодарен, — открытку следующего содержания:

Дорогой Фриц!

Вчера, в четверг, я ждал с 9.15 до 9.40 у входа. Моя жена охотно осталась бы в постели, если бы не ждала вас с таким нетерпением. Разве это прилично, заставлять пожилого человека так долго ждать под дверью? По-джентельменски ли это, заставлять ждать даму? Купите себе ежедневник, исправьтесь и дайте о себе знать.

С наилучшими пожеланиями,

Вф.

Ты, со своей объективностью, конечно, согласишься, что эти упреки ставят все с ног на голову. Жена не в постели, муж под дверью, ежедневник… Да, я бы сказал, что это уж слишком. Но такие истории происходят сегодня сплошь и рядом. И тебе придется сразу по приезде со всем этим столкнуться. Ибо я не думаю, что мое «введение» в бестелефонные времена на самом деле поможет тебе безропотно их принять, — я и сам до сих пор этого не могу.

Этим особенно сложным предложением я и закончу. В конце недели ты вернешься. Напиши мне, когда мы сможем увидеться. Впрочем, наша переписка вряд ли этим закончится, так как я сомневаюсь, что нам удастся легко договориться о встрече. (Жена в постели, жена не в постели, у пожилого человека нет времени, пожилой человек под дверью, жена опять-таки в постели… И конца этому не видно).

Таково будет мое приветствие. Но когда, когда???

Вероятно, под нажимом своего дяди Вальтера Фелис возобновляет попытки добиться разрешения на въезд в США. Но после наступившего 22 июня 1940 года перемирия между Германией и Францией это стало еще труднее. Американские корабли могут теперь швартоваться только в британских и португальских портах. До конца 1941 года большинство эмигрантов отплывает из лиссабонского порта. Билеты на корабли из Лиссабона раскуплены на девять месяцев вперед. Нацисты, все еще лелеющие надежду решить «еврейскую проблему» путем эмиграции, опечатывают вагоны с беженцами, отбывающими в Лиссабон и в испанские порты. Сложнейшей проблемой, решаемой с трудом, является страх американцев перед замаскированной под поток беженцев «пятой колонной». В июне 1940 года они без какого-либо законного обоснования усиливают контроль при выдаче виз и стараются максимально затруднить въезд в страну для перемещенных лиц.

Мы можем уменьшить количество въезжающих в Соединенные Штаты и в итоге свести его к нулю. Для этого мы должны дать указание нашим консульствам чинить желающим эмигрировать всевозможные препятствия, требовать от них все новых и новых бумаг и проводить различные административные мероприятия, которые будут постоянно оттягивать момент выдачи визы. Но, к сожалению, это лишь временная мера.

29 июня Государственный Департамент телеграфно уведомляет свои консульства о том, что они должны тщательно проверять всех, добивающихся разрешения на длительное пребывание в Соединенных Штатах, и замораживать выдачу виз, если существует хоть «малейшее сомнение». «Телеграмма, практически парализующая эмиграцию, уже отослана», — удовлетворенно отмечает ответственный чиновник Государственного Департамента в своем дневнике.

Американский историк Дэвид С. Вайман приводит пример подобной бесчеловечной тактики «затягивания». Примерно то же самое произошло, вероятно, и с бабушкой Фелис Хульдой Каревски. Еврейский эмигрант, имеющий в Соединенных Штатах врачебную практику, с 1939 года пытается вызвать к себе живущую в Вене семидесятилетнюю мать. В марте 1940 года, после полуторагодичного ожидания визы, наконец, наступает ее очередь. Но в этот момент ее паспорт находится в одной из немецких канцелярий. Когда она, в конце концов, его получает, американское консульство сообщает ей, что новая квота ожидается лишь в июле следующего бюджетного года.

В августе женщину уведомляют о том, что все в порядке и что необходимо провести всего лишь одно медицинское обследование, которое назначено на конец месяца. А в сентябре, к ужасу ее сына, она получает сообщение, что в выдаче визы ей отказано, потому что предоставленных документов недостаточно и потому что состояние ее здоровья оставляет желать лучшего. В конце концов друзьям в США удается добиться новой проверки документов, которые в марте 1941 консульством одобрены, на этот раз без упоминания состояния здоровья. Она получает визу и может отправиться к сыну, — «хэппи энд», увы, не имевший места в случае с Хульдой Каревски.

15 января 1941 года дядя Вальтер шлет из Чикаго американскому консулу в Берлине заверенную копию своей налоговой декларации за 1940 год и требует сообщить, когда его племянница сможет получить визу. У Вальтера Каревски нет своих детей, и он от всей души желает забрать к себе в Америку обеих племянниц. Дяде Вальтеру пришлось в Америке заново сдать врачебный экзамен, и он гордится тем, что за столь короткий срок сумел стать практикующим гинекологом. 17 января он телеграфирует Фелис: «DOLLARS 1000 BOND WIRELESS AT CONSULATE GO OVER IMMEDIATELY HOW ARE TRANSPORTATION TO AMERICA WHO PAYS TICKET = WALTER»

11 февраля Американ Экспресс подтверждает американскому генеральному консульству в Берлине, что для Фелис забронировано место на корабле Marques de Comillas компании Transatlantica Espaniola, отплывающем 10 июня из Бильбао в Нью-Йорк. 19 февраля Фелис подписывает заявление окружному бургомистру берлинского района Вильмерсдорф и в финансовое управление западного Шарлоттенбурга о выдаче ей свидетельств о благонадежности, предусмотренных для лиц, желающих эмигрировать. 22 февраля она их получает — с пометкой «временно». 20 февраля опекун Фелис, представитель фирмы «Фрагштайн и Нимсдорф», выражает свое согласие с тем, чтобы «его подопечной был выдан заграничный паспорт с целью эмиграции». 26 февраля паспорт Фелис продлевается сроком на один год. 28 февраля между 10 и 12 часами дня ее (все под тем же номером 43015-с) приглашают в консульский отдел американского посольства для получения визы. «В Ваших интересах не предпринимать никаких основательных приготовлений, не отказываться от квартиры и т. д., пока у Вас не будет эмиграционной визы».

Фелис получает эмиграционную визу №23989, действительную до 17 июля 1941 года. К визе приложены отпечатки всех ее десяти пальцев, а также согласие ее опекуна, полицейское свидетельство о благонадежности и две нотариально заверенные характеристики, подписанные Гарри Израилем Хаммершлагом, агентом, проживающем в берлинском районе Халензее, и Фрицем Израилем Хиршфельдом, фотографом из Шарлоттенбурга. Раса Фелис обозначена как «еврейская», ее рост пять футов три дюйма, она весит 113 фунтов. Корабль отплывает из Бильбао. 26 февраля Американ Экспресс подтверждает, что Нью-Йоркским бюро в распоряжение Фелис предоставлены 300 долларов на дополнительные расходы.

В июле в направлении Лодзи, Ковно, Минска, Риги и Люблинского округа уходят первые эшелоны с евреями из «старого рейха». 1 июля Фелис получает в испанском консульстве транзитную визу, действительную до 26 февраля следующего года для въезда в США (корабль Navemar, отплывает 15 июля 1941 года). 12 июля, «в соответствии с установленным порядком», Фелис сообщает американскому консульству, что

моя виза для въезда в США истекает 18 числа текущего месяца, но у меня до сих пор не было возможности ею воспользоваться.

В связи с заказом билета на корабль «Marques de Comillas» мне было сообщено, что моими делами занимается компания Американ Экспресс. Так как корабль не отплыл, я заказала новый билет, после чего сделала в компании Американ Экспресс еще четыре заказа, которые не были реализованы, частью из-за временного закрытия португальских портов, частью из-за того, что корабли не вышли в море.

В последний раз я заказала билет на корабль «Navemar», отплытие которого было перенесено на неопределенный срок, так что я не могу более рассчитывать на то, что мне удастся уехать до истечения срока визы.

Я буду Вам очень благодарна, если Вы сообщите мне, при каком условии моя виза может быть продлена.

Ответ приходит быстро: «На Ваш запрос отвечаем, что обработка визовых документов временно прекращена».

Немецко-американские отношения прерваны. 10 июля закрывается американское консульство. Через три дня Германия отвечает на этот шаг требованием удалить все американские консульские учреждения с территорий, контролируемых нацистами. Разбиваются надежды тысяч беженцев. Среди 13.000 немцев, эмигрировавших в США с июля 1940 по июль 1941 года, лишь 4.000 прибыли из самой Германии. По сравнению с предыдущим бюджетным годом квота понизилась на 81 процент.

Для Фелис еще 21 августа брезжит надежда. «Отдел эмиграции» имперского союза евреев Германии сообщает ей, что 26 августа она «может отбыть с 22-м специальным транспортом еврейских эмигрантов» из Берлина в Барселону. «Мы просим Вас сделать в паспорте отметку о проезде через Нойбург-Мозель». Но уже на следующий день приходит отказ: «Мы вынуждены Вам с сожалением сообщить, что Ваш отъезд не состоится, так как эмиграция мужчин и женщин в возрасте от 18 до 46 лет запрещена. На возникшие у Вас вопросы мы можем ответить дополнительно».

К этому времени Фелис, вероятно, уже нет в Берлине. 24 августа ее друг Ханс-Вернер Мюзам пишет ей в одно из лесных хозяйств:

Моя дорогая Лис Фис,

я действительно пребывал в печальной уверенности, что ты меня забыла, очарованная журчащими ручьями или одурманенная человеческими глупостями, как вдруг сегодня — будто пресловутый, как во всех консульствах, в которых я добиваюсь своего изгнания, внезапно выскакивающий «бог из машины» — явилась твоя чудесная открыточка. Должен сказать, что, когда дело касается тебя, я становлюсь ужасным индивидуалистом (individual, envie, envy). С какой страстью я пилил бы с тобой дрова и спал, эту страсть я, вероятно, унаследовал от нашего короля, не говоря уже о собирании черники и питии горячительных напитков!

Нет ли у тебя для меня какого-нибудь растеньица? Я взял бы его, даже если бы оно лежало на твоей девичьей груди, ибо во время войны не следует отказываться ни от чего, и мог бы быть счастлив с тобой вдали от цивилизации, забыв о благословениях главного управления и Фонтаненпроменаде. Если не считать обыска с многочасовым допросом (на меня был донос), всевозможных приготовлений к отъезду ввиду закрытия консульства Среднеамериканских Штатов, интереса ко мне со стороны Розенштрассе (без взаимности), расстройства желудка ввиду обилия фруктов по карточкам, дела мои идут намного лучше, чем на четвертом году войны, в 1943-м.

Фриц Штернберг тоже пишет Фелис, прозванной в дружеском кругу «ученицей», — из-за уроков фотографии, которые она берет у Инги Пул. Письмо не датировано, и, очевидно, представляет собой ответ на вопрос о том, имеет ли смысл и дальше оставаться в лесничестве.

Ученица,

насколько я тебя знаю, ты желаешь всего лишь получить от меня подтверждение своим уже принятым решениям: оставайся там, где ты есть, пей молоко прямо из-под коровы, смейся без цивилизации и спи без правописания. Ну как, ты именно это хотела услышать? Если бы я был уверен, что твоих дедушку и бабушку со стороны мачехи никто не навещал и в ближайшее время навестить не собирается, я с удовольствием сказал бы тебе это. Но, к сожалению, Бог не наделил меня пророческими способностями, и поэтому я могу лишь сказать, что, конечно, определенный риск есть. Если бы ты оформила выписку с места жительства, риск был бы невелик или вообще равен нулю (во всяком случае, я бы, не задумываясь, посоветовал тебе остаться). Но ты этого не сделала, и если вдруг твоих родственников навестят, — с чем нужно считаться, хоть это и не обязательно случится, — что возможно, хоть и не слишком вероятно, — то дело может принять для тебя и для них весьма неприятный оборот. Таким образом, на твой точно сформулированный вопрос я могу дать лишь весьма расплывчатый ответ: хм, ну, э-э, э-э, ну? […]

Кажется, я достаточно поразглагольствовал на заданную тему и теперь могу перейти ко второй части своего послания. Ты должна дать мне кое-какие объяснения. Что значит по-немецки «я не очень люблю думать о себе и копаться в себе»??? И что означает по-немецки «в этом году меня преследуют те же мысли, что и в прошлом году»? Что уж такое безрадостное ожидает тебя в Берлине? И связано ли одно с другим? Что мучает тебя и «заволакивает» твой мозг? Мне кажется, ты запуталась в чрезвычайно темных формулировках. Со мной ты можешь говорить обо всем, что лежит у тебя на сердце или еще где-нибудь. У меня сложилось впечатление — возможно, неверное, — что ты хочешь со мной о чем-то поговорить. В общем, если хочешь, выкладывай. В конце концов — ты, вероятно, заметила, как распирает мою грудь, — я уже в том возрасте, когда человеком овладевает мудрость, — или не овладевает. Во всяком случае, я предлагаю попробовать.

В марте 1941 года 21.000 берлинских евреев старше 14 лет обязывают к принудительным работам. После нападения на Советский Союз 22 июня евреи больше не получают карточек на мыло, а «обезжиренное свежее молоко» отныне выдается только по карточкам. Берлинцы называют его «арийским обезжиренным молоком», потому что «неарийцам» оно не доступно.

В июне руководство НСДРП решает начать подготовку «делового, реального и организованного окончательного решения еврейского вопроса». В имперском «законодательном листке» указывается, что с 17 сентября все евреи старше шести лет должны носить желтую «еврейскую звезду».

Герд Эрлих

Эту печальную новость принес однажды воскресным утром мой будущий отчим, и мы сперва посмеялись над ней как над чем-то невероятным. Когда же Бенно прочел этот закон вслух, моя мать стала говорить, что покончит с собой, и мы ее еле-еле успокоили. Один из моих одноклассников в тот день на самом деле отравился, и не только он один был доведен до отчаяния. Наш опознавательный знак, получивший вскоре печальное прозвище «pour le Semite», представлял собой желтую звезду Давида с надписью «еврей». Этот «орден», пришитый к одежде на груди с левой стороны, нужно было носить так, чтобы он был хорошо виден.

В противоположность моему другу Эрнсту, который надевал звезду только на работу, я носил ее постоянно до того дня, когда мои родители были депортированы, ибо каждого, кто был уличен в неисполнении этого закона, немедленно «переселяли» вместе со всей семьей. Вообще же звезда не оказала того действия, которого ожидали нацисты. Никто не обращался со мной грубо, и даже, напротив, иногда случалось, что евреям уступали место в городском транспорте. Позднее гестапо стало бороться с этими проявлениями симпатии, вообще запретив евреям ездить в транспорте. Все же теперь нам стало гораздо труднее раствориться в общей массе. Уже нельзя было нарушать мелкие запреты и предписания без риска быть пойманным. Нельзя было ходить за покупками в отдаленные районы в неположенное время, нельзя было быстро проскользнуть в телефонную будку, не говоря уже о том, чтобы ходить в гости к другу-арийцу.

На улице гестаповцы проверяют при помощи карандаша, прочно ли пришита звезда. Они ждут у домов, контролируя выполнение комендантского часа. Тот, кто возвращается домой пятью минутами позже, арестовывается на месте. Закон, который нигде не обнародован, часто не воспринимается всерьез главным образом потому, что его существование отрицают сами полицейские. Но человек, который рискует осведомиться, верны ли слухи, попадает в тюрьму на четырнадцать суток за распространение «небылиц».

С 13 сентября евреям разрешается пользоваться городским транспортом только для проезда на работу и обратно. В апреле 1942 года им запрещают и это.

Вскоре после введения «еврейской звезды» Инга Вольф приходит в гости к Зельбахам. Она дружит с их дочерью Ренатой, работающей в книжном магазине Колиньона, в котором и Инга получила место секретарши. Раздается звонок, и входит Фелис. После короткого разговора она отгибает воротник своего плаща и, неуверенно улыбаясь, показывает Инге желтый знак.

— Здорово, правда?

— Что ты делала сегодня ночью? — с издевкой спрашивает Инга свою подругу Эленай.

Эленай разражается громким смехом.

— Я сама? Кончик твоего носа такого странного цвета. Признавайся! У тебя новая невеста?

Инга с виноватым видом втягивает голову в плечи и делает большие глаза.

— Признаюсь.

Фелис все чаще проводит ночи у Инги, в квартире ее родителей на Кульмер штрассе в берлинском районе Шенеберг.

Уходя из своего района, Фелис так поднимает воротник пальто, чтобы звезду не было видно, или держит перед ней папку, — и то, и другое, конечно, запрещено. Ощущение выставленности на всеобщее обозрение делает ее неуверенной в себе, хоть она и решила с гордостью носить это желтое пятно. Иногда люди пялятся на нее, будто никогда в жизни не видели ни одного еврея, чаще же пристыжено отводят глаза.

В начале октября еврейское ведомство труда на Фонтаненпроменаде в районе Нойкельн обязывает ее приступить к работе на фабрике бутылочных пробок «С. Зоммерфельд & Co.» на Штромштрассе 47 в районе Моабит — в качестве разнорабочей. Она должна оборачивать проволокой стеклянные пробки для бутылок, — настоящая морока для человека, непривычного к физическому труду. Но Инга ни разу не слышала, чтобы Фелис жаловалась. По сравнению с постоянной опасностью для жизни неприятности такого рода теряют свою значимость. Записи в трудовой книжке Фелис начинаются 9 октября 1941 года и заканчиваются ровно через год. Неделю за неделей она записывает простым карандашом количество отработанных часов и умножает их на почасовую плату — 46,5 пфеннигов. После вычета подоходного налога, больничной страховки, страховок по безработице и инвалидности она получает за 48-часовую рабочую неделю 16,13 рейхсмарок. 10 октября фирма выдает ей справку:

Настоящим подтверждаем, что Фелис Сара Шрагенхайм, рожд. 9.3.1922 в Берлине, проживающая на Курфюрстендамм,102 в Берлин-Халензее, работает у нас с 7 до 16 часов и таким образом не может делать покупки в часы, определенные для неарийцев.

Из проверки ее домашних условий следует, что вместо нее делать покупки никто не может.

Таким образом, для нее устанавливается время для покупок с 17 до 18 часов.

При изменении условий работы или при увольнении эту справку надлежит немедленно вернуть.

В конце сентября гестапо вынуждает еврейскую общину устроить в закопченной после пожара в «имперскую хрустальную ночь» синагоге на Леветцовштрассе сборный лагерь на тысячу человек, так как в связи с необходимостью получения новых жилых помещений для арийского населения предстоит «переселение» берлинских евреев. Еврейская община должна этому содействовать, так как в противном случае эвакуацию проведут СА и СС, и «можно себе представить, что это будет». К тому времени в Берлине живет приблизительно 73.000 евреев, более чем сорок процентов всех евреев «старого рейха».

Поначалу депортация выглядит как обычное путешествие. Примерно за две недели людям письменно сообщается, на какой день назначен их отъезд. К письму приложен приказ явиться к определенному времени в сборный лагерь, а также список вещей, которые можно взять с собой и инструкция по оставлению квартиры. Все вещи, остающиеся в квартире, надлежит также внести в список. В лагере люди зачастую ждут много дней, прежде чем соберется тысяча человек. У них есть одеяла, соломенные тюфяки и матрацы, а сотрудники общины раздают суп и хлеб. Колонна грузовиков отправляется с Леветцовштрассе к вокзалу Грюневальда, где этот человеческий груз ожидает пустой поезд, — сперва это старые пассажирские вагоны, позднее товарные вагоны или вагоны для перевозки скота. Отхода поезда часто приходится ждать часами. Из списка жильцов люди вычеркиваются как «отбывшие в неизвестном направлении».

Герд Эрлих

В начале октября я получил заказное письмо: «Ваша квартира реквизируется. Вам нужно незамедлительно явиться в здание еврейской общины, в комнату 26». Такое же письмо получил и наш субквартирант, с которым вместе я раньше был арестован. Так как моя мать лежала в больнице после тяжелой желудочной операции, я сам отправился на следующее утро на Ораниенбургер штрассе, где мне вручили анкету. В нее нужно было внести все предметы, находящиеся в квартире, а также ответить на вопросы, явно связанные с предстоящим переселением. Я объяснил выдавшей мне анкету даме, что мать моя больна, а я сам не в состоянии заполнить столь важный документ, и попросил известить моего опекуна Бенно В. Бенно был членом совета общины и работал в том же здании, так что меня сразу к нему отвели. Он был в ужасе от того, что мы тоже получили эту бумагу, и от него я в первый раз, под большим секретом, услышал о том, что речь идет о проводимом гестапо мероприятии, связанном с немедленной высылкой на восток. Он переговорил с дамой, занимавшейся моими делами, и выяснил, что случай наш достаточно безнадежен, потому что мое имя стояло в списке, прибывшем с Бургштрассе, причем с пометкой «асоциальный элемент», то есть я числился политически подозрительным. После тревожного дня, в течение которого я поочередно ссылался то на болезнь моей матери, то на высокое положение моего будущего отчима, нам удалось вычеркнуть наши имена из списка лиц, отбывающих с ближайшим эшелоном. Нашего субквартиранта господина Швальбе и всю его семью однажды вечером двое чиновников увели в сборный лагерь на Леветцовштрассе. Оттуда эшелон, состоящий из тысяч несчастных, отправился в Лодзь, откуда мы получили от него последнее известие. Через шесть недель посылки стали возвращаться с пометкой «умер». В тот раз мне удалось спастись, но с октября 41-го каждая еврейская семья жила под страхом «реквизиции».

После того как 18 октября ушел первый эшелон, каждую неделю отбывает на восток новый транспорт, место назначения которого неизвестно. Супруги Цифир, с которыми дружила Фелис, жили на верхнем этаже роскошного дома на Трабенерштрассе, окна которого выходили на вокзал Грюневальда.

Дёрте Цифир

Это было примерно в 11 или в 12 часов дня. Я делала покупки недалеко от вокзала и вдруг увидела эту колонну женщин и детей. Это было очень печальное зрелище. Видимо, их выгрузили из автомобилей на Эрденерштрассе, и они шли по улице вдоль дамбы, выстроившись в ряды по восемь или по десять человек, — женщины, держащие за руки детей. Их привели на вокзал Грюневальда и посадили в вагоны. Это был единственный раз, когда я их видела, вообще же их привозили прямо на вокзал. Это была очень длинная колонна. Люди на улице, видевшие это, выглядели пристыженными. Но ничего нельзя было сделать, ведь рядом были военные с оружием. Но я подошла к одной женщине и пожала ей руку. Это можно было сделать с оглядкой, если охрана была далеко. Потом я быстро побежала домой, чтобы еще раз посмотреть на все это из окна. Тогда я увидела, как их очень быстро заталкивали в товарные вагоны. Я слышала, как кричали охранники. Это было ужасно.

Многие безуспешно пытаются с помощью своих работодателей добиться вычеркивания из списков. Лишь в конце января 1942 года вводятся «рекламации». Фирмы подтверждают, что их еврейские сотрудники работают на важном для военной промышленности предприятии и поэтому пока что не могут быть «переселены». Гестапо не всегда реагирует на эти запросы, и часто проходят исполненные страха часы ожидания в сборном лагере, прежде чем тому или иному влиятельному руководителю предприятия удается вызволить свою дешевую рабочую силу.

25 августа 1942 года Фелис тоже получает такое подтверждение от фирмы «С. Зоммерфельд & Co.».

Настоящим подтверждаем, что госпожа Фелис Сара Шрагенхайм, проживающая в 87-м северо-западном округе Берлина на Клаудиусштрассе, 14, работает у нас в качестве разнорабочей.

Выпускаемая нами продукция «бутылочные пробки» признана по указанию председателя имперского совета обороны о срочной производительной программе (ПСПВ) на основании пункта Ф5 вводных положений к закону от 21.10.40 продукцией военного назначения. В связи с этим нам следует избегать утечки рабочей силы, необходимой для стабильного производства.

Кроме того, в настоящее время мы получили специальный заказ в связи с нуждами армии и необходимостью поставок продукции для дислоцированных в Греции военных частей.

Вышеназванная рабочая занята на очень важном участке производства бутылочных пробок.

(Подпись) Р. Прайсс

На основании состоявшихся 25.8.42 переговоров с еврейским ведомством труда в 29-м юго-западном округе Берлина на Фонтаненпроменаде, 15, вышеназванные причины были признаны существенными, вследствие чего еврейская рабочая сила должна быть временно освобождена от эвакуации.

(Подпись) Р. Прайсс

C 21 декабря 1941 года евреям запрещено пользоваться уличными телефонами-автоматами, с 17 февраля 1942 года они не имеют права покупать газеты и журналы, а с 22 апреля — стричься у «арийских» парикмахеров.

Герд Эрлих

На фоне продолжающихся депортаций нацисты осложняли нам жизнь маленькими «булавочными уколами». Они постоянно издавали неприятные предписания, например, запрет на посещение парикмахерских, запрет на покупку пирогов, изъятие мясных карточек и т.д. и т.п. Самым тяжелым был введенный в мае 42-го запрет на проезд. Ни один еврей не имел больше права пользоваться берлинским городским транспортом, — разве что у него было особое желтое удостоверение. Такие удостоверения получали только люди, работавшие на военно-промышленных предприятиях и живущие более чем в семи километрах, т.е. более чем в полутора часах ходьбы от места работы. И горе тому, кто злоупотреблял этим удостоверением. Каждому, кто не по назначению использовал желтую карточку, которая при посадке предъявлялась кондуктору, угрожала немедленная депортация, что было равносильно смертной казни. По воскресеньям я шел пешком много часов, чтобы навестить друга или девушку.

При этих условиях не стоило удивляться тому, что даже молодым людям жизнь казалась не имеющей смысла, и волна самоубийств угрожающе росла. Никто не был уверен в том, что, вернувшись с работы, найдет дома дорогих ему людей. Ужин, ожидавший дома тяжело работающего мужчину или стоящую по 10-12 часов у станка женщину, состоял из капусты и картошки. Все остальные овощи или, тем более, мясо можно было достать только через друзей или на черном рынке. Даже я, юный жизнерадостный балбес, постоянно думал о том, когда же закончатся все эти мучения. Позднее я часто спрашивал себя, почему мы так долго и абсолютно пассивно наблюдали, как еженедельно больше тысячи человек отбывали в товарных вагонах в неизвестном направлении; и почему мы так цеплялись за жизнь, невзирая на тяжелую работу и постоянные издевательства. Я думаю, что от открытого протеста нас удерживала невероятно ловкая тактика гестаповских бестий, которая состояла в медленном придушивании и постоянно готовила нас ко все более худшему, так что каждое новое предписание казалось нам все же еще терпимым. Каждый лелеял надежду, что принадлежит к меньшинству, которому удастся выжить. Кроме того, мы не имели возможности открытого высказывания, которое, вероятно, могло бы привести к созданию некоего движения сопротивления. В наших рядах тоже были многочисленные предатели, которые надеялись путем доносов спасти свою шкуру. В общем, практически никто не решался бунтовать.

Сразу после окончания школы мы с одноклассниками решили и дальше встречаться каждую неделю. Наш бывший учитель немецкого предложил давать нам по воскресеньям уроки философии. Это и было ядро нашей маленькой подпольной группы, которая, правда, осознала себя в этом качестве лишь к середине 1942 года.

Летом 1941 года Фелис оставляет квартиру Хаммершлагов на Курфюрстендамм, в которой чувствует себя неуютно, и переезжает в Моабит к врачу-ортопеду Курту Хиршфельду, который живет в непосредственной близости от «Зоммерфельд & Co.» Как «лечащий евреев», Хиршфельд имеет врачебную практику в Шарлоттенбурге. Если у Инги выдается свободная минута, она ждет Фелис у ворот фабрики, чтобы отправиться с ней на Клаудиусштрассе. В конце года Фелис прописывается к своей бабушке Хульде Каревски и ее брату Юлиусу Филиппу на Прагерштрассе. И по-прежнему в ее распоряжении находится комната в квартире Зельбахов на Фриденауерштрассе.

В оставшихся бумагах Фелис есть почтовая открытка, которую она 3 января 1942 года написала некой госпоже Эдит Блюменталь в гетто Лодзи (Лицманштадта):

Дорогая Эдит,

я уже давно пыталась узнать Ваш адрес, и очень рада, что, наконец, он у меня есть и что с Вами все в порядке. С этой же почтой я шлю Вам 15 рейхсмарок и буду делать это по возможности регулярно. Если сможете, сообщите мне, пожалуйста, имеет ли смысл посылать деньги непосредственно Вам, или лучше переводить их на Ваш счет в сберкассе Лицманштадта.

У меня все в порядке. Я работаю в хорошем месте и с очень симпатичными людьми.

Кроме того, я переехала и живу теперь у своей бабушки, но поскольку я по-прежнему обедаю у Х., Вы можете спокойно писать мне туда.

Открытка возвращается со штемпелем: «Возврат. На указанную улицу почта в данный момент не доставляется».

До 16 января 1942 года евреи, обязанные носить на улицах еврейскую звезду, должны сдать свои меховые и шерстяные вещи. На основании принятого 20 января на Ванзейской конференции «окончательного решения» эмиграция евреев из рейха прекращается.

Ко дню рождения Ирены, работающей медсестрой в одной из английских детских больниц, Фелис шлет ей через иностранную службу Немецкого Красного Креста сообщение из 25 слов:

Моя дорогая,

всегда и особенно сегодня я думаю о тебе и желаю, чтобы улыбнулась Мадонна!

Тысяча поцелуев от

Твоей ПУТЦ

Ответ на обратной стороне формуляра датирован 4 апреля 1942 года:

Моя любимая Путц,

у меня новое хорошее место. У Муллы нет от вас известий. Много думаю о тебе и о бабушке.

Тысяча поцелуев.

Твоя любимая маленькая девочка

Ирена.

В марте Королевские Воздушные Силы начинают массированную бомбардировку немецких городов.

Население Берлина успокаивают сообщением, что «полностью обустроенные еврейские квартиры» скоро будут свободны. Квартиры «отбывших» опечатываются, имущество дешево продается с аукциона. С 15 апреля евреи должны отмечать свои квартиры «еврейской звездой».

Видимо, в первой половине 1942 года Эленай Поллак знакомится с подругой Инги Фелис. Они интересны друг другу, но и боятся друг друга.

Эленай Поллак

Впервые встретившись в этом маленьком странном кафе на Винтерфельдплац, мы говорили друг с другом принужденно, печально и отчужденно. Я уже однажды видела ее издали и теперь рассмотрела вблизи. У нее были красивые глаза и очаровательно большой суховатый рот. Ее звали Фелис или как-то в этом роде. Я просто не решилась спросить, как ее зовут, потому что в эти часы окончательной Невозможности-сюда-Вернуться мне казалось бессмысленным спрашивать имя или адрес. Тем не менее я заметила, что она этого от меня ждет. Вначале мы говорили о пустяках. Она сняла с крючка газету, и меня раздосадовало, что в этот вечер она не нашла ничего лучшего, кроме как читать страницу с этими омерзительными стишками геббельсовской пропаганды стойкости. Я уже почти собралась уходить, как вдруг она сложила газету и спросила меня, знаю ли я Стеллу. Я была поражена. Стелла была той самой рыжеволосой девушкой, которую все панически боялись. Она выдавала скрывающихся евреев, зарабатывая себе этим пожизненную свободу. И Стеллу знали, в общем, только те, кто скрывался. Несколько секунд я не могла понять, испытывает ли она меня или сама является провокаторшей. Но она сделала такое мягкое, почти нежное движение рукой в мою сторону, что все сомнения сразу отпали. «Я знаю Стеллу, но я не знаю тебя», — сказала я, сразу назвав ее на «ты». — «И я не знаю, чего ты хочешь. Но если ты, сестричка, в таком же положении, как и я, то могу тебе сказать, что я научилась не бояться и идти людям навстречу. Ты можешь верить, если ты этого хочешь». У нее был печальный опыт, почти такой же, как у меня. Через некоторое время я перестала слышать, что она говорила, и слушала только ее голос, удивительно ровный, полнозвучный и довольно низкий. И ее голос увел меня из реальности, причем странным образом, в Альтворден, где я вдруг увидела Андреаса и Урсулу. Они сидели со своими детьми недалеко от нас, удобно устроившись и читая Библию, так что я с удивлением спросила себя, не закончилась ли война. И так же внезапно я очнулась и заметила, что голос Фелис зазвучал иначе. Точнее, он не звучал вообще. Она молчала. Само собой разумеется, мне была знакома ее история. В то время это была наша общая история. Но молчала она по другой причине. Она не хотела меня о чем-то спросить, и это не был конец ее собственной истории. Это было что-то вроде «не знаю, почему я не могу рассказать тебе все». И это было опасно для жизни. И, может быть, все эти наши истории ей уже наскучили. Ее рука не касалась моей. Это как со смертью: если ты знаешь, что умрешь, то смерть становится для тебя такой же естественной, как жизнь. Я не знала, хочет ли она, чтобы ее утешили, или просто поговорить, и мне не хотелось ее об этом спрашивать. Вместо этого я предложила ей пройтись немого по Хохенштауфен-штрассе. При ходьбе у меня иногда появляются кое-какие идеи. Она кивнула, мы расплатились и пошли, сперва молча и без всякой цели. Потом начался дождь, и это окрылило мою фантазию. Я почувствовала себя легкой и свободной и была готова обо всем забыть. Но было и еще что-то: я знала, что, может быть, никогда больше ее не увижу, что этот день закончится так же, как начался. Так же незаметно. И я о нем забуду.

По нюрнбергским законам Эленай считается стопроцентной еврейкой: трое из ее бабушек и дедушек были евреями. Эленай носит имя второго, «арийского» мужа своей «полуеврейской» матери, поэтому от желтой звезды она избавлена. Она посещает еврейскую частную школу, в которой, после исключения из обычной школы, хочет получить аттестат. Встреча в кафе на Винтерфельдплац оказывается началом сердечной дружбы между Фелис и Эленай, дружбы, которая балансирует на грани между эротическим влечением и сестринской привязанностью. Вместе с Ингой они постоянно ищут, чтобы что-то организовать. Каждый человек, с которым знакомится Инга, тотчас же проверяется ею на предмет возможности помочь Фелис или другим людям, находящимся в таком же положении: дать приют на несколько ночей, достать продуктовые карточки, лекарства, документы, помочь бежать. И Инга постоянно знакомится с людьми, которые нуждаются в ее помощи. Эленай восхищена организационным талантом Фелис и ее волей к жизни. Она использует любую возможность, если надо, пускает в ход свое очарование, но при этом производит впечатление праздношатающегося, одинокого и замкнутого человека.

Весной она снова ссорится с мамочкой. Из письма, которое разъяренная Фелис пишет Ольге 20 марта 1942 года, ясно, что друг Фелис Фриц Штернберг был депортирован. «От Фрица пришли два сообщения о том, что деньги он получил. Значит, он жив, хоть и неизвестно, где он и что с ним». С другой стороны, из письма следует, что Луиза Зельбах отчаянно старается скрыть свое еврейское происхождение:

В понедельник было семь лет со дня смерти моего отца, и поскольку после работы это было удобнее, я поехала на кладбище, хоть и, как всегда, неохотно. Х. попросили меня взглянуть на могилу их квартирантки, уход за которой они оплачивают. Справившись со своими делами, я обнаружила, что на указанной могиле, конечно же, ничего не сделано, и направилась к выходу. При этом я случайно взглянула на могилу твоей бабушки, и это было удручающее зрелище. С ней надо что-то сделать. Я мимоходом упомянула об этом в разговоре с Ренатой, мне казалось, что хотя бы об этом можно свободно говорить. — На следующий день мамочке было сообщено об этом по телефону. Видит Бог, моя совесть редко бывает чиста. Я как раз подумала об этом, сооружая вечером постель в своей комнате. Мамочка почти до двенадцати стояла под дверью, а я лежала в постели и слушала разглагольствования о том, что я за ней шпионю! Мол, существуют вещи, о которых мне было бы лучше не знать и спрашивать, и есть вещи, о которых она слышала, но обсуждать которые не желает, и я должна быть осторожнее. Бац. Я все еще не могла понять, о чем речь. Но у меня была целая ночь и девять часов на работе, чтобы в этом разобраться. И тут, Ольга, я пришла к выводу, что нужно, наконец-то, внести ясность. Я не могу это больше выдерживать, — ты понимаешь, что я хочу сказать, — этот вечный страх на что-то наткнуться, эта вечная нервозность и опасение что-то не то сказать. Кроме того, я поняла, что мамочка всерьез думает, будто я ни о чем не знаю, и мне кажется, это будет продолжением лжи, если я и дальше буду устраивать весь этот театр. Знакомо ли тебе это чувство, когда тебе лгут, чувство, как будто ты стоишь в темной комнате и не отваживаешься сдвинуться с места из страха куда-нибудь провалиться? Знаком ли тебе это страх: не спрашивать, чтобы тебе не солгали? И знакомо ли тебе это ощущение, будто ты должна влезть на стену или сделать что-нибудь столь же сумасшедшее, потому что человек, для которого ты готова сделать все, говорит тебе, что ты должна быть осторожна и — что ты за ним шпионишь?

Я попыталась все это объяснить мамочке. Я хотела вчера с ней об этом спокойно поговорить с открытыми картами и всей возможной рыцарственностью. Да-а, и тогда она заговорила с невиданной доселе скоростью о половине и ни о чем и о четверти и ведомстве и подтверждении и что неправда, так что у меня закружилась голова. И потом вдруг она о чем-то задумалась и спросила меня, не считаю ли я, что она обязана обо всем мне рассказывать. Бац. Я хотела доверительного разговора, и мне казалось, что я могу на это рассчитывать после всего, что было -. И я попыталась объяснить ей это чувство, когда тебе лгут. Но я не должна была этого делать. Потому что из всего этого мамочка услышала только то, что она мне лжет, и вознамерилась меня вышвырнуть […]

Я попыталась ей объяснить, каково это — бояться за кого-то, кто не хочет, чтобы за него боялись. Она довольно высокомерно заметила, что это было излишне […] Во всяком случае, при расставании она сказала, что «при этих обстоятельствах и после всех упреков, которые я ей сделала, должна серьезно подумать о том, как все это пойдет дальше».

Вот, Ольга, вкратце состав преступления, а факты таковы, что вряд ли существует что-либо, что было бы мне еще более неприятно. Вряд ли это существует. Потому что в противном случае вся моя жизнь со всеми привходящими обстоятельствами и всеми бутылочными пробками была бы бессмысленна. Страшное слово — бессмысленно. И поэтому — ведь я не «человек разума» — поэтому я не делаю выводов, а просто пойду туда вечером и не буду ни о чем подобном говорить — до следующего столкновения. Помнишь ли ты еще март 1940-го? Тогда это случилось в первый раз, и я смутно догадывалась, что он будет не единственным. Так оно и оказалось.

2 июня из Берлина уходит первый эшелон в предназначенное для людей старше 65 лет «гетто престарелых» Терезиенштадт. Расположенный между Дрезденом и Прагой бывший гарнизонный город Терезин был основан в 1780 году австрийским королем Иосифом II и назван им в честь своей матери Марии Терезии. В качестве «большой крепости» он был отделен от внешнего мира высоким валом и рвом с водой. А «маленькая крепость», обустроенная Габсбургами как первоклассный тюремный и пыточный центр, готова к дельнейшему употреблению. 7.000 человек, жившие там до войны, были переселены в другое место. В сентябре 1942 года туда загоняют 58.000 человек. «Оттуда евреи отправятся дальше на восток, — сообщается в октябре 1941 года в одном из внутренних протоколов СС. — Минск и Рига уже готовы принять 50.000 евреев. После полной эвакуации евреев Терезиенштадт будет, в соответствии с уже подготовленным планом, заселен немцами и станет центром немецкой жизни. Его местоположение хорошо подходит для этой цели».

В качестве сообщения о депортации пожилые евреи получают письмо от имперского объединения евреев Германии, в котором указывается, на какой день назначен их «отъезд в протекторат». Они могут взять с собой один большой чемодан и один рюкзак, высота которого может быть «максимум от бедра до плеча». Как ручную кладь разрешается взять всего лишь один узел, в котором должны находиться ночная рубашка, одеяло, тарелка, ложка, кружка и продукты. Багаж и ручная кладь должны весить не более 50 килограмм. «Тот, кто не придерживается этого указания, должен считаться с тем, что его багаж может быть утерян».

В […] 8 часов Ваша квартира будет опечатана чиновником. К этому времени Вы должны быть готовы. Ключи от квартиры и от комнат надлежит передать чиновнику. Предоставленный нами автомобиль привезет Вас к сборному пункту на Гроссе-Гамбургер-штрассе, 26.

Если у Вас есть сберегательные или банковские книжки и т.п., не хранящиеся в банке ценные бумаги, ипотечные залоговые письма, банковские квитанции и пр., в общем, все документы, связанные с Вашим имуществом, их нужно сдать в прочном, незаклеенном, но могущем быть заклеенным конверте в сборный пункт на Гроссе-Гамбургер-штрассе, 26. На конверте должно быть точно указано Ваше имя, Ваш адрес, а также номер эшелона. […]

Дома престарелых, а также приюты для глухонемых и слепых расформировываются. Пациенты еврейской больницы на Иранишерштрассе освобождаются от «переселения» только в случае операции или «финальной стадии» заболевания. Беременные женщины должны предоставить подтверждение о том, что они «на сносях»; новорожденные, которым исполнилось шесть недель, «эвакуируются» вместе с родителями.

В июле евреям запрещают пользоваться залами ожидания государственного транспорта. 11 июля первый эшелон с берлинскими евреями уходит в Освенцим. С 13 июля слепые евреи больше не могут носить соответствующие нарукавные повязки. В уголовной статистике за 1942 год упоминается всего лишь один приговор, вынесенный еврею за сопротивление государственному насилию. Многие кончают жизнь самоубийством, чтобы избежать депортации. «Вы хотите лишить себя жизни или эвакуироваться?», — таков вопрос, который берлинские евреи постоянно задают друг другу.

6 августа 74-летняя бабушка Фелис Хульда Каревски и ее 78-летний брат Юлиус Филипп депортируются с 38-м эшелоном престарелых евреев в Терезиенштадт. За день до отъезда Фелис берет Эленай с собой к бабушке, чтобы попрощаться с ней и забрать из квартиры оставшиеся вещи. Эленай не рискует заговорить с вежливой старой женщиной, сохраняющей удивительное самообладание. Несмотря на близкую дружбу, Фелис не говорит ни слова об этом прощании, и Эленай не хватает мужества спросить ее об этом. Все знают, что это прощание навсегда, но Фелис в отчаянии заставляет себя надеяться на то, что ее любимая бабушка получит в Терезиенштадте шанс выжить. «Гетто престарелых» звучит как дом престарелых.

Во второй половине 1942 года число заболеваний в Терезиенштадте достигает рекордной отметки: скарлатина, корь, желтуха, тиф и кишечные воспаления уносят из жизни пожилых людей. В сентябре в Терезиенштадте находится 30.000 «старых, больных и умирающих». 7 сентября начинает работать крематорий. В сентябре умирают 3.941 человек, среди них Хульда Каревски. Она умирает 14 сентября 1942 года.

В начале октября увозят Хиршфельдов, и Фелис получает так называемый «реестр» — сообщение о депортации. Вместе с Ингой она едет на велосипеде на Клаудиусштрассе и вскрывает опечатанную квартиру, чтобы забрать оттуда свои вещи. На кухонном столе Фелис оставляет обрызганное водой прощальное письмо, в котором сообщает о своем добровольном уходе из жизни. Она снимает звезду со своего пальто и переходит на нелегальное положение.

С этого момента она нелегально живет у родителей Инги на Кульмерштрассе, у отчима Эленай на Ноллендорфплац и у множества других людей. Оставшиеся от ее семьи ценные вещи — бабушкино меховое пальто, украшения, столовое серебро и белье — хранятся у друзей и подруг. Потихоньку продавая эти вещи, она добывает себе средства к существованию.

В начале октября Инга начинает свою обязательную годичную службу у Элизабет Вуст. Отец Инги коммунист, мать социалдемократка, они владеют книжным магазином. Укрывать у себя нелегально живущего еврея опасно, особенно для коммуниста. Папа Вольф с удовольствием запер бы Фелис дома, тем более что по улицам рыщет «рыжая Стелла», печально известная еврейская доносчица с феноменальной памятью.

Стеллу Кюблер-Исаксон, урожденную Гольдшлаг, в Берлине называют еще «еврейской Лорелеей» или «белокурым привидением». Чтобы спасти себя и своих родителей, она вместе со своим вторым мужем Рольфом Исаксоном разыскивает скрывающихся евреев и выдает их гестапо. Тем не менее Фелис, девочка с Курфюрстендамм, рвется наружу, на бульвары большого города.

В то время как Фелис делает свои первые «нелегальные» шаги, Герд Эрлих, несколькими годами моложе нее, тоже готовится к переходу на нелегальное положение. Вероятно, к этому моменту эти двое уже знакомы друг с другом — через небольшую группу живущих в Берлине молодых людей.

Герд Эрлих

С августа 42-го гестапо начало новые депортационные мероприятия. В последние недели все чаще случалось, что жертвы, которым велено было подготовиться, не дожидались своих палачей. Поэтому они начали окружать те кварталы, в которых жило большое количество евреев, и врываться во все квартиры, обозначенные еврейской звездой. Все несчастные жители таких квартир должны были в течение 10 минут подготовиться к путешествию в неведомое. Различным фирмам удавалось потом лишь с большим трудом высвобождать из сборного лагеря необходимых им специалистов. Некоторые люди просто не рисковали больше ночевать дома, многие ложились одетыми в постель, чтобы в любой момент быть готовыми к бегству. Само собой разумеется, у каждого был готов рюкзак. Я думаю, это неопределенное ожидание было худшим из всего, мною пережитого. Возвращаясь после ночной смены домой, человек каждый раз облегченно вздыхал, если находил там дорогих ему людей живыми и здоровыми. На фабрике люди каждый день озабоченно пересчитывали друзей и знакомых и были счастливы, если все оказывались на месте.

Наша подготовка к переходу на нелегальное положение продолжалась, и двое из нас уже вынуждены были ступить на этот тернистый путь. Первые сложности были преодолены. Мы больше не были безмолвными жертвами, у нас даже было оружие, чтобы оказать сопротивление. И пусть наши средства были более чем ограниченными, наше единство очень поддерживало нас морально. Я готов был к тому, чтобы в любой момент уйти из дома. Мои вещи, костюмы, белье, книги и т.д. находились у надежных людей, и я оставался дома только для того, чтобы не подвергать опасности свою семью. Мне было ясно, что даже самые крепкие нервы не в состоянии долго выдерживать подобное напряжение, и в глубине души мне хотелось скорее принять окончательное решение. И мне пришлось принять его раньше, чем я ожидал.

Тем временем Фелис размышляет о любви, читает книги, в изобилии имеющиеся в доме книготорговцев, болтает с мамой Вольф, которая утаивает от отца вылазки Фелис в город, пишет зелеными чернилами стихи и по вечерам просит Ингу рассказать о том, как прошел день у Вустов.

В конце октября Инга буквально врывается после работы домой.

— Слушай, сегодня опять то же самое! Знаешь, что она мне сказала? «Евреи? Я чувствую их по запаху!» Я не могу больше это выдерживать!

— Да? Она так сказала? Она чувствует евреев по запаху? Я хочу это увидеть!

Инга и без того разожгла любопытство Фелис рассказами о пикантностях своей службы в качестве помощницы по хозяйству, и Фелис, угнетенная своей монотонной бездеятельной жизнью, с удовольствием воображает себе принюхивающуюся к ней фрау Вуст. Она постоянно просит Ингу устроить ей эту встречу.

Инга находит все это не таким уж безобидным, тем более что отец постоянно просит ее следить за тем, чтобы Фелис не выходила из дому. И сама эта встреча внушает ей необъяснимый страх, что, конечно же, глупо, ведь Вуст не может чувствовать евреев по запаху!

— Ты разрешишь мне? Я ужа-асно хочу… — Фелис старательно подражает Тухольскому, чтобы рассмешить свою сопротивляющуюся подругу.

Следующее