Эрика Фишер

«Эми и Ягуар»

Глава вторая

Предыдущее

27 ноября Элизабет Вуст и Инга Вольф договариваются в три часа дня встретиться в кафе «Берлин» возле Уфа-Паласт у вокзала Цоо с одной из Ингиных подруг. Уже в течение некоторого времени Инга постоянно рассказывает о своих подругах. Элизабет Вуст подозревает, что это не совсем обычные девушки, и ее подозрения усиливаются, когда однажды, застилая постель, Инга начинает гладить ее руку и спрашивает, нравится ли ей это. С женщинами это тоже может быть очень приятно, шепчет она и смотрит своими бесстыдными черными глазами прямо в лицо госпоже. О да, я могу это себе представить, смущенно отвечает Элизабет Вуст и опускает глаза. Не особенно об этом задумываясь, она принимает к сведению, что Инга «любит женщин». Сдержанность — одна из черт характера фрау Вуст, которую Инга особенно ценит. Она просто не задает вопросов, что, правда, имеет и свои недостатки, ибо Инга, начиная подобные разговоры, чувствует себя чуть-чуть навязчивой.

В кафе Инга знакомит Элизабет Вуст с темноволосой молодой женщиной в красном костюме из хорошей английской ткани. Ее зовут Фелис Шрадер. Элизабет Вуст удивлена, она ожидала, что это будет девушка по имени Эленай, о которой Инга ей часто рассказывала. Длинноногая, в блестящих шелковых чулках, Фелис Шрадер намного выше Инги. Она очень нравится Элизабет Вуст. Она говорит о чем-то несущественном, но то, как она это говорит, просто очаровательно. Она все время улыбается Элизабет Вуст и демонстрирует при этом свои безупречные зубы.

Инга бормочет что-то о меблированной комнате, в которой живет ее подруга. Элизабет Вуст, как обычно, молчит. Она только завороженно рассматривает тонкие, с неброским маникюром руки Фелис Шрадер и вдыхает запах ее духов. Она замечает, что Инга и Фелис украдкой лукаво посматривают друг на друга. Элизабет Вуст чувствует себя вовлеченной в некий магический круг и ощущает, что все ее чувства как будто пробуждаются от глубокого сна и становятся необычайно острыми. В своем слишком тонком для этого времени года темно-синем платье из искусственной ткани с белыми и голубыми розочками она кажется себе ужасно провинциальной рядом с Фелис Шрадер.

На трамвайной остановке возле Уфа-Паласт, к которой она после неожиданно быстро промчавшихся часов провожает обеих подруг, Элизабет Вуст чувствует, что замерзает. Тогда Фелис Шрадер открывает свой портфель, — Элизабет даже не заметила, что он у нее был, — и со смущенной улыбкой протягивает ей яблоко, которое Элизабет Вуст, дрожа, сжимает в руках.

—До свидания, — говорит Фелис Шрадер, и Элизабет Вуст кажется, что она ей подмигивает.

Несколько дней спустя Элизабет Вуст замечает, что к концу рабочего дня Инга становится беспокойной и постоянно подбегает к окну в гостиной. Внизу на каменной мостовой Фридрихсхаллер штрассе стоит Фелис Шрадер и не решается подняться.

—Поднимайтесь, вы ведь не можете там стоять и мерзнуть, — кричит ей фрау Вуст в своей обычной, не терпящей возражений манере. — Инга, приведите Фелис наверх. Не может быть и речи о том, чтобы она ждала вас на улице.

Все чаще в пять часов вечера поднимается Фелис на четвертый этаж, и нередко ее вместе с Ингой приглашают остаться поужинать.

—Называйте меня Лили, тогда я не буду казаться себе такой старой, — говорит фрау Вуст, имея в виду восьмилетнюю разницу в возрасте.

Иногда к ужину приходит кто-то из мужчин. Хотя берлинские домохозяйки все чаще жалуются на недостаток продуктов и на то, что раздраженные очереди перед магазинами становятся все длиннее, в доме Лили, благодаря четырем детским пайкам, продуктов всегда достаточно. К Рождеству она получает даже специальный паек: 50 грамм натурального кофе и 0,7 литра спирта для взрослых и еще мясо, сливочное масло, пшеничную муку, сахар, бобы, сыр и сладости.

В роли хозяйки Лили с удовольствием наблюдает за тем, как ее квартира постепенно наполняется людьми. Она привыкла к гостеприимству. В ее родительском доме гости бывали постоянно. Мать приглашала приходящую домработницу, которая накрывала на стол и мыла посуду, отец приносил из погреба кобленцское белое вино, открывал двустворчатые двери между гостиной и кабинетом и опробовал пианино, чтобы в поздний час повеселить своих гостей импровизациями. Иногда, к удовольствию присутствующих молодых людей, Лили исполняла под аккомпанемент отца какой-нибудь импровизированный танец. В доме Каплеров вообще много музицировали. Когда летом при открытых окнах отец играл на пианино песни Шуберта, брат Лили Боб наигрывал на скрипке, а мать и Лили пели дуэтом, то с улицы доносились аплодисменты.

Теперь несколько раз в неделю к Лили приходят очаровательные, как пестрые птицы, молодые женщины, с виду вполне беззаботные. Самая красивая из них — Эленай Поллак. Синеглазая, с копной длинных черных кудрявых волос, она выглядит до странности экзотично. Если Лили, восхищенная удивительной переменой в своей жизни, пытается с ней о чем-то поболтать, Эленай отвечает молчанием, тяготящим обеих. Лишь когда она в разговоре хочет кого-то убедить в своей правоте, она вдруг начинает говорить громко и быстро, ее щеки краснеют, а глаза начинают яростно сверкать.

Лили не до конца разбирается в тонкостях их отношений между собой. Безусловно, что-то существует между Ингой и Фелис, и между Ингой и Эленай тоже. Бесцветная светловолосая Нора, кажется, влюблена в Эленай. А Эленай много говорит о мужчинах. В разговорах время от времени упоминается еще какая-то Кристина. И если Инга не успевает подойти к телефону, чтобы ответить на звонок Фелис, то Лили наслаждается комплиментами, в которых рассыпается дама на другом конце провода. При этом Лили радостно улыбается, а Инга не может скрыть своего неудовольствия. Фелис должна держаться подальше от фрау Вуст. А вместо этого она недавно явилась с огромным букетом красных роз.

31 декабря 1942 года они устраивают веселый праздник. У Фелис есть переносной граммофон, а у Лили — старомодный аппарат с ручным приводом. Фелис постепенно перетащила к Лили все свои граммофонные пластинки и тем самым пополнила ее собрание шлягеров, — от Зары Леандер и Марики Рокк до Ганса Альберса и опять-таки Зары Леандер с ее запрещенными французскими песенками наподобие «La mer» или «Germaine». Такие песни, как «Может ли любовь быть грешной?» или «Там, на крыше мира, аист свил гнездо» девушки подхватывают хором, а Лили с удовольствием ставит на стол булочки с яйцом и зеленым луком.

Военнослужащий Гюнтер Вуст тоже доволен. Приезжая в отпуск, он всегда теперь находит Лили в хорошем настроении и радуется присутствию в доме очаровательных дам. После этой несчастной истории с Кэте Германн они с Лили начали часто ссориться, а с тех пор, как появилась Лизл, отчуждение все увеличивается. Если бы такие подруги появились у Лили раньше, этой глупости с Эрвином, вероятно, и не случилась бы.

30 января 1943 года, в день десятилетия взятия власти, берлинцы вынуждены два часа дожидаться начала речи Германа Геринга, потому что в этот день над городом впервые кружат английские листовки. Через четыре дня после того как Геринг выразил свою непоколебимую уверенность в победе, под Сталинградом капитулируют последние попавшие в окружение немецкие подразделения. Об этом поражении сообщают по радио, и звучит траурная музыка.

18 февраля имперский министр пропаганды Геббельс призывает немецкий народ к еще большему напряжению всех сил. На «митинге доброй воли» в Берлинском дворце спорта он объявляет «всеобщую войну» во имя «спасения Германии и цивилизации». В память о солдатах, погибших в России, на три минуты замирает уличное движение. У вокзала Цоо люди стоят, словно окаменев, не глядя друг на друга. Хотя почти все понимают, что теперь война окончательно проиграна, никто не решается сказать об этом вслух.

Пропаганда с новой силой пускается на поиски «внутреннего врага». Гауляйтер Геббельс обещает, что 20 апреля, в 54-й день рождения Гитлера, он подарит ему «Берлин без евреев». Гестапо врывается в дома, взламывает замки, распиливает стальные задвижки, рубит двери топором, влезает через окна соседних домов. Многие евреи скрываются. По городу ходят ужасные слухи о судьбе «эвакуированных».

20 февраля имперское ведомство безопасности дает основные указания по «техническому проведению» депортации в Аушвитц. С собой можно взять: сухой паек на 5 дней, 1 чемодан или рюкзак, 1 пару простых рабочих сапог, 2 пары носков, 2 рубашки, 2 пары трусов, 1 смену рабочей одежды, 2 одеяла, 2 смены постельного белья, 1 миску, 1 кружку, 1 ложку, 1 свитер.

В конце февраля к дружескому кружку Лили присоединяются еще двое. Инга Пул, темноволосая, слегка прихрамывающая, с печальными черными глазами на широком лице, научила Фелис фотографировать. У Фелис есть фотоаппарат «Лейка», и она хочет стать журналисткой. По просьбе Фелис Инга Пул, постоянно озабоченная судьбой своего находящегося на фронте мужа, делает фотографии Лили и детей. Еще один новый знакомый — 46-летний писатель Георг Цифир, которого все называю Грегор. Он женат, но не слишком торопится представить рыжеволосой женственной хозяйке дома свою жену Дёрте.

Намерения Фелис в отношении Лили становятся все очевидней. Она постоянно звонит ей и каждый раз, приходя в гости, приносит цветы. Ее комплименты становятся все более дерзкими. Лили нравится это, хотя, если рассуждать здраво, ей это нравиться не должно. Может быть, именно потому, что по какой-то необъяснимой причине ей это нравится, она неосознанно поощряет Фелис к тому, что происходит во второй половине февраля?

Гюнтер Вуст приехал в отпуск. Фелис и Инга приглашены к ужину. После ужина Лили моет посуду, Инга беседует в гостиной с Гюнтером, а Фелис хочет помочь Лили и отправляется вслед за ней на кухню. Лили, о чем-то вспомнив, возвращается в гостиную и останавливается как вкопанная: Инга целуется с ее мужем! «О, простите», — бормочет она и возвращается на кухню, равнодушно размышляя о внезапно изменившемся отношении мужененавистницы Инги к противоположному полу. Когда она ставит очередную кофейную чашку на расстеленное кухонное полотенце, Фелис вдруг притягивает ее к себе и пытается поцеловать. Лили краснеет и отталкивает ее с ожесточением, испугавшим ее саму, ибо она бьет Фелис кулаками.

—Вы сердитесь? — спрашивает тоже испуганная Фелис внезапно севшим голосом.

—Нет, с чего вдруг? Мы можем остаться друзьями.

В молчании они заканчивают мыть посуду.

В последующие дни они делают вид, будто ничего не случилось, только Лили каждый раз отводит взгляд, когда Фелис вопрошающе и чуть-чуть насмешливо смотрит на нее своими серо-коричневыми глазами.

Ранним утром 27 февраля, в десятую годовщину пожара Рейхстага, в Берлине начинается «последняя еврейская акция», позднее ставшая известной как «фабричная акция». Алоиз Бруннер замышляет ее как завершение своей берлинской миссии, прежде чем приступить к новым важным задачам во Франции и Греции. Берлинское гестапо, которое полностью овладело его венскими методами, желает исполнить обещание, данное Геббельсом ко дню рождения фюрера. Кроме того, со времен Сталинграда даже сами национал-социалисты начинают критически высказываться о положении в стране. Время летит.

Уже в утренних сумерках по улицам катят колонны автомобилей с солдатами СС. Подразделение гренадерской танковой дивизии СС «Знамя Адольфа Гитлера», — солдаты в стальных шлемах и серой униформе, с примкнутыми штыками и автоматическими пистолетами, — разворачивает оцепление, чтобы отвлечь всеобщее внимание от разочарований, вызванных поражением, и переключить его на евреев. Все находящиеся до сих пор на принудительных работах в Берлине евреи должны быть арестованы на своих рабочих местах. Солдаты СС и гестапо набрасываются на людей прямо у станков и загоняют их в ожидающие снаружи автомобили. Сопротивляющихся бьют прикладами, беременных женщин и стариков заталкивают в кузов, как скот. Около семи тысяч евреев привозят во временные лагеря. При этом разыгрываются ужасные сцены. Те, кто оказал сопротивление, истекают кровью, их одежда разодрана. Мужей и жен разлучают, матери рвутся к детям, оставшимся дома, дети, которых привозят из дома, зовут родителей. Люди умоляют пустить их к родным, просят глоток воды или немного сена, чтобы постелить на пол. Они мерзнут в тонкой рабочей одежде. Туалетов нет. Люди выбрасываются из окон, кидаются под машины, принимают яд.

В огромном помещении «пересыльного пункта» на Леветцовштрассе стоит на перевернутом ящике гестаповец. Арестованные должны становиться перед ним, называть свое имя, семейное положение и категорию, которая им присвоена по расовому закону. Гестаповец в кожаном пальто указывает большим пальцем направо или налево. Налево означает Розенштрассе, направо — вокзал и лагерь. «Состоящие в смешанных браках», «влиятельные евреи» и «полукровки первой категории» отправляются на Розенштрассе 2-4 в центральном районе Берлина. Уже две тысячи человек томятся там в полной неизвестности.

В последующие дни перед воротами здания собираются сотни женщин, требующие освобождения своих «состоящих в родстве с арийцами» мужей. «Отпустите наших мужей и детей!», «Отправляйтесь на фронт, ваше место там!», — выкрикивают они, сперва несмело, потом все уверенней. Когда против них направляют пулеметы, они начинают кричать: «Убийцы! Стрелять в женщин!». Уличное движение пускают в объезд Розенштрассе, чтобы происходящее не стало достоянием гласности; близлежащая станция электрички «Бёрзе» закрыта. Тем не менее некоторые женщины терпеливо ждут ночи напролет, другие снова и снова приходят сюда пешком. Когда охрана и СС угрожают пустить в ход оружие, многие отступают, но через некоторое время толпа собирается снова.

1 марта с большой помпой празднуется «День военно-воздушных сил», вслед за которым на Берлин обрушивается ночной «террористический акт» британских ВВС: семь тысяч убитых, почти 65 тысяч оставшихся без крова. В западной и южной части Берлина горят дома. Воздух желтый от порохового дыма. По улицам бредут измученные люди с узлами, чемоданами и домашней утварью. Большинство бомб падает в центре Берлина, но четырехэтажное здание бывшей еврейской благотворительной организации на Розенштрассе стоит невредимо среди дымящихся развалин.

Эберхард, Райнхард и Альбрехт ночуют, как всегда, в детском бункере. Улицы, дома и деревья покрыты слоем серой пыли. В комплекс новостроек неподалеку от дома Лили попала бомба. Дети возбужденно рассказывают о том, что мать одного из их друзей вышла ночью из бомбоубежища, чтобы выкурить перед домом сигарету, и была убита воздушной миной. Распространяется слух о том, что бомбовый удар был ответом на аресты евреев. «Фёлькише беобахтер» от 3 марта выступает против «еврейского воздушного террора». На следующий день читатели берлинского выпуска узнают «наш ответ»: «Несгибаемая воля к победе в борьбе против вражеских извергов». Каждый день в газете указывается, с которого и до которого часа берлинцы должны устраивать затемнение. 3 марта это следует делать с 18 часов 42 минут до 6 часов 10 минут.

«Мы, наконец, вышвыриваем евреев из Берлина», с удовлетворением отмечает Геббельс в своем дневнике 2 марта. Но уже 6 марта, после того как в рамках «последней еврейской акции» 7031 человек был депортирован в Аушвитц и Терезиенштадт, поступает приказ освободить мужчин, состоящих в браке с женщинами арийского происхождения, а также их детей. Геббельс записывает в дневнике: «Довольно неприятные сцены разыгрывались, к сожалению, перед еврейским домом престарелых, и даже чуть ли не организовалась партия в защиту евреев». Это был критический момент в «эвакуации» евреев, и Геббельс пишет: «Пожалуй, стоит выждать несколько недель; тем основательнее мы возьмемся за это потом». Весь этот инцидент определяется как «ошибка» и «превышение власти», руководитель операции переводится в порядке взыскания на другое место.

В то время как в Берлине разыгрываются все эти ускользнувшие от внимания большинства сцены, Фелис отправляется к своим друзьям Альтфатергебирге.

Фелис не оставляет Лили адреса, но обещает писать сама. Кроме того, они договариваются каждый вечер в девять часов, когда по радио начинается новая программа, обязательно думать друг о друге.

Фелис сдерживает слово. Первое, не помеченное датой, известие от нее приходит на почтовой открытке:

Дорогая, уважаемая госпожа,

хоть я и ужасно ленива в отношении писания писем, но на мое намерение заменить ежедневные звонки Вам почтовыми открытками это не распространяется. Впрочем, это всего лишь намерение, ибо то, что можно сказать как бы между прочим и в полголоса, на бумаге выглядит совсем иначе. Но я все наверстаю — !

О том, как здесь чудесно, не имеет смысла даже говорить, но поверите ли Вы мне, что я, несмотря на это, не слишком охотно уехала из Берлина? Вы не только верите в это — Вы это знаете! Удивительно, как женщины все знают, не правда ли?

Что у Вас нового? Воздушная тревога? Ссора с Ингой? Любовь в общем и в целом? Я хочу все знать, поэтому завтра, наверное, пришлю Вам мой адрес (мы собираемся уехать еще дальше в горы). Вы ведь ответите мне?

Я надеюсь на это, и надеюсь еще кое на что, а пока шлю Вам свои наилучшие пожелания.

Ваша Фелис.

За открыткой следует письмо, написанное черными чернилами:

На краю мира, 12 или 13.3.43, день недели неизвестен.

Дорогая Ева (всегда)-долороза (иногда),

[Лили иногда бывает «долороза», если ссорится с одним из своих любовников. Тогда случается, что врывающиеся в квартиру девушки находят хозяйку дома в слезах.]

я только что отыскала Гермеса, который обязуется передать мои письма, ибо завтра отправляется в Берлин и будет дышать одним с Вами воздухом — счастливый! (Мне хотелось бы, чтобы воскресное утро, когда Вы получите мое письмо, было не таким сумрачным, как обычно).

После такого предисловия я чувствую себя в состоянии рассказать Вам, что сегодня ночью Вы мне замечательным образом приснились. Я не знала, — но не будем об этом. И я когда-нибудь, — но об этом тоже не будем. Только одно: думаете ли Вы обо мне, когда меняется радиопрограмма в 21.00? Don't forget!

Мои зеленые чернила, к сожалению, закончились, и я пишу чужой ручкой, потому что другими чернилами мою заправить нельзя. Но — если я правильно все поняла и не ошибаюсь, я должна буду (или смогу) съездить еще по крайней мере в Вену. Там я куплю чернила или веревку — для одной и той же цели! Умирают ли от этого? Без сомнения, скорее, чем от разбитого сердца. Вы улыбаетесь? Пожалуйста, улыбнитесь, мне приятно представлять себе это.

Мой божественный почерк Вы, наверное, вообще не сможете разобрать. Если бы я была в этом уверена, я была бы такой же смелой, как у сломанного телефона-автомата — ! Но Вы дадите себе труд разобрать каждое слово, если будете знать, что я хочу вас просто успокоить. В этом письме нет ничего, кроме наилучших пожеланий от

Вашей Фелис.

В третий раз Фелис пишет на почтовой открытке с видом Бад Карлсбрунна «у подножья Альтфатера»:

Снова в Карлсбрунне, 17.3.43

Дорогая Ева,

наверное, Вы не будете больше долороза, если услышите, что завтра утром я буду готова ко всему — я имею в виду, к телефонному разговору. Есть ли у Вас время?? Мне так нужен кто-нибудь, кто погладит меня по моим поседевшим волосам — !

Как видите, я решила — я, как всегда, неожиданно меняю тему, — послать эту открытку в конверте, «скрыть» ее; вообще лучше не посылать по почте писем из этого проклятого места, а передавать их с кем-нибудь. И я только что нашла, с кем.

Итак, я надеюсь, что в последующие семь дней у Вас найдется хотя бы один вечер для меня — ! Вообще я вернусь человеком, сильно переменившимся в нравственном и общественном отношении.

На этом открытка заканчивается. Фелис находит еще место для приписки «Как насчет понедельника? Я позвоню!» и добавляет крошечными буквами с внешней стороны открытки: «У меня больше нет бумаги для писем, уже поэтому пора — и не только поэтому!»

18 марта, в пятницу, Инга и папаша Каплер привозят рыдающую от боли Лили с запущенным и внезапно обострившимся челюстным воспалением в больницу Святого Норберта, неподалеку от ратуши Шёнеберга. Уже на следующий день ей делают операцию. В понедельник Фелис, как и было обещано, возвращается в Берлин, звонит на Фридрихсхаллер штрассе, где трубку снимает Инга, присматривающая за детьми во время отсутствия Лили, после чего сразу же отправляется в больницу.

—Ах, Фелис, я так больна, — шепчет Лили, когда Фелис с букетом красных роз запыхавшись входит в палату. Фелис ничего не говорит и только обнимает ее. На этот раз Лили не противится, и это объясняется не только ее телесной слабостью. Настойчивость Фелис сыграла свою роль.

С этого момента Фелис каждый день приходит с красными розами.

—Ага, кавалер роз, — смеется доктор Шухарт, веселый главврач отделения лицевой хирургии и «Золотой фазан» первого сорта, когда стройная фигурка Фелис появляется в коридоре.

Во вторник Лили совершает первую попытку сближения со своей стороны. Она сует Фелис листок, вырванный из ее карманного календаря, на котором она огрызком карандаша составляет список необходимых ей вещей:

В четверг Фелис дарит Лили стихотворение, написанное простым карандашом на вырванном из школьной тетради двойном листе:

Лили разрывает листок пополам и отвечает с другой стороны:

Фелис, когда я произношу твое имя, я как будто вижу тебя. Ты смотришь на меня — Фелис, ты не должна так на меня смотреть — и тогда я хочу закричать — но не бойся, я кричу — и то лишь очень тихо — только там, где это можно!!

Фелис, когда мы будем одни, совсем одни? — ! Ты, я ведь только на бумаге такая смелая, как ты у сломанного телефона-автомата! И кроме того, я ужасно тебя боюсь. Меня бьет озноб от... сама не знаю, от чего. Фелис, пожалуйста, будь ко мне добра. Ты!

Для Лили время проходит в лихорадочных мечтах, и она пытается выразить словами бурю нахлынувших на нее чувств:

Больница Святого Норберта, 27.3.43

Ты!

Фелис, помоги! Скажи мне, о чем я думаю, ты должна это знать! Ты знаешь это! Скажи мне, пожалуйста! Я день и ночь мечтаю о лете, солнце, цветах, голубом небе, ароматных ночах, я мечтаю просто о — действительно несказанном — счастье. Но я хочу не только мечтать, я хочу жить — Фелис — жить — жить с тобой. Скажи мне, что ты хочешь жить со мной, скажи мне это, пожалуйста. Мое сердце бьется в унисон с твоим, знаешь ли ты об этом?

Сейчас я больна — но потом — наконец — мы сможем броситься друг другу в объятья, и во всем мире будем только ты и я.

29 марта — девятая годовщина свадьбы Лили. Вечером приходит Гюнтер с цветами.

—С детьми все в порядке? Я должен что-нибудь сделать? — спрашивает он в обычной своей чопорной манере.

—Нет, там ведь Инга, и почти каждый день приходит мама. Мне уже гораздо лучше, и 2 апреля меня выпишут.

Минуты тянутся, и Лили со страхом осознает отчуждение, возникшее между ней и Гюнтером. Хотя они уже давно не спят друг с другом, но общая ответственность за детей никогда не позволяла усомниться в прочности их отношений.

Всемогущий Боже, пусть он уйдет, — это все, чего Лили в этот момент желает, думая о муже. Он должен просто оставить ее наедине с собой и с мечтами.

Фелис благоразумно решила прийти лишь к вечеру.

—Фелис, наконец-то! Я так скучала.

—Эме, радость моя, как ты пережила годовщину своей свадьбы? Как поживает господин супруг? Я надеюсь, ты держалась как следует.

—Ах, Фелис, мне просто хотелось кричать!

Фелис склоняется к больной, и ее волосы щекочут щеку Лили. Колени Лили вдруг становятся ватными, и в этот момент она ощущает то, что никогда не могли пробудить в ней ее многочисленные мужчины. Она почти теряет сознание.

—Фелис, — шепчет она почти беззвучно.

Фелис так низко склоняется к лицу Лили, что ее черты расплываются. Лили чувствует такое же жжение в горле, как тогда на кухне. «Здесь со мной ничего не может случиться», — стучит у нее в висках. Смятение души и тела Лили осознает как гремящую лавину. Чтобы не погибнуть под ней, она закрывает глаза и сдается на милость мягких губ Фелис. Вдруг становится тихо, так тихо, как будто даже их колотящиеся сердца перестали биться. Когда Лили приходит в себя и смотрит в удивительно серьезные глаза Фелис, ей вдруг хочется плакать. Еще никогда она не ощущала в себе такой нежности.

«Это случилось», — проносится у нее в голове. Та безмолвная неотвратимость, с которой все произошло, без сомнения, свидетельствует о ее необратимости. Позднее она понимает, что к этому моменту уже была по другую сторону всех ограничений и условностей.

Молодая женщина на соседней кровати уснула. Кто знает, что сделала бы Фелис, если бы она это заметила! Время от времени до них доносится легкий вздох.

На следующий день Фелис дарит Лили второе стихотворение:

Три любовных письма пишет Лили в последующие дни на светло-розовых почтовых карточках, которые Фелис принесла ей из дому:

30.3.43

Во мне бушует ураган — нет, не ураган, много больше. Я сейчас лягу спать, и тогда, наверное, утро придет быстрее, может быть, я усну — может быть, тогда мне приснится:

Ты со мной...

Фелис, если бы ты знала, как сейчас стучит мое сердце! И я не хочу, чтобы это было иначе! — Я надеюсь, ты читаешь не все мои мысли, я ведь и сама не все их решаюсь додумать до конца. Ах, эти проклятые повязки, эта ужасная болезнь! Фелис, я так хочу остаться с тобой вдвоем, стоп! дальше я не решаюсь думать. Но только — хочешь ты этого тоже? Пожалуйста, ты ведь еще не ответила ни на один мой вопрос. Завтра я буду неумолима, завтра. Я хочу... нет! — то есть, я действительно хочу! Фелис, напомни мне о моем возрасте. Скажи мне, что я должна быть благоразумней. Ты — когда будет день нашей свадьбы? Мой мы уже достойно отметили!! Мне иногда кажется, что я теряю контроль над собой, когда думаю о тебе. Фелис, прости мне эти вспышки, я ведь так часто бываю одна и в полном смятении. — Я тебя тоже, Фелис.

31.3.43

Фелис, я тебя люблю! Что за удивительное чувство — об этом говорить! Ах, Фелис, лучшее, чего я жду от судьбы — это счастье, длящееся бесконечно. Ты, я хочу долго, очень долго жить с тобой, ты слышишь? И жизнь так прекрасна, так замечательна. Фелис, без оговорок — ты моя? Только моя? Пожалуйста, по меньшей мере, надолго, пожалуйста! Ты любишь меня? Ты, мне ведь только семнадцать? Ведь так?

Будь добра ко мне, Фелис, пожалуйста. Но все-таки — пожалуйста — не будь такой сдержанной. Я хочу вытащить тебя из твоей раковины. Я, как ребенок, играю с огнем, — я обожгусь? Чуть-чуть? Целиком? Останови меня, Фелис! Ведь есть и твоя вина в том, что я схожу с ума. Я окончательно схожу с ума.

Вечером 1 апреля Лили звонит из больницы домой и говорит с Фелис, стараясь не переступать границ приличия, ибо предполагает, что рядом с Фелис могут быть Инга, Грегор или ее муж. Фелис же, напротив, флиртует с ней беззастенчиво и повергает Лили в полное смущение. И только к концу разговора Лили понимает, что ее мужа нет дома.

Ты, тебя нужно — я не знаю, что нужно с тобой сделать, но ты ужасно дерзкая! И как мне это в тебе нравится! Жаль, что сегодня вечером моего благоверного не было дома. Это было бы еще лучше!

Боже мой, Фелис, Мне постоянно приходит в голову что-то ужасное. Но этого не может быть, просто не может быть!! Если он не придет сегодня, то может прийти завтра, и тогда я не знаю, что я буду делать. Фелис, я не хочу от него ничего, абсолютно ничего. Пожалуйста, пожалуйста, не сердись на меня за эти слова. Но скажи мне, что ему нужно? Фелис, это письмо ты, скорее всего, не получишь — я слишком откровенна. Я слишком о многом говорю, я слишком люблю тебя, Фелис, моя чудесная черноволосая девочка. Какой ты стала красивой в последнее время! Ты не знаешь, как сияют твои глаза. Мне бывает так тяжело, когда ты смотришь на меня, Фелис. Ты, мне кажется, что я сгораю. Что ты наделала, я не могу тебе этого простить, ты меня просто заколдовала; я дышу не воздухом, а только любовью!

2 апреля Фелис привозит Лили домой. Инга убеждена в том, что фрау Вуст еще настолько слаба, что еще в течение несколько ночей нуждается в уходе, который готова взять на себя Фелис. Квартира уже хорошо знакома Фелис, она ночевала здесь несколько раз вместе с Ингой.

Еще в больнице, после стихотворной строчки «Как мечтается на твоей груди о твоих губах?», Лили ожидает «брачной ночи» со смешанным чувством мучительного нетерпения и ужаса. И теперь она, вытянувшись, лежит в постели в своей длинной белой ночной рубашке с отложным воротничком и твердит про себя только одно: «Я не могу даже представить себе». Ее тело пылает.

В элегантной пижаме из желтого шелка Фелис, неуверенно улыбаясь, выходит из ванной и ложится в кровать с той стороны, где обычно спит Гюнтер. Затаив дыхание, они некоторое время молча лежат рядом.

—Можно мне подвинуться поближе к тебе? — спрашивает Фелис чуть более настойчиво, чем Лили того хотелось бы, и вот она уже забралась под ее одеяло.

Вся будто натянутая струна, с бешено колотящимся сердцем, Лили напряженно смотрит в потолок, а Фелис гладит ее по густым рыжим волосам, от которых она еще в кафе «Берлин» не могла отвести глаз. У Лили останавливается дыхание. В слабой попытке все-таки избежать дальнейшего она крепко держит руку Фелис, прокладывающую себе путь под ее ночную рубашку. Но вот она закрывает глаза и погружается в горячий поток. Она облегченно вздыхает, когда полная грудь Фелис касается ее груди. Что за невероятное чувство свежести и невинности! Чужим кажется Лили это создание, так похожее на нее саму. Но когда она касается пальцами бедер Фелис, а щекой — ее нежной щеки, ей кажется, что так было всегда и что она никогда никого другого не любила. Какой у всего этого вкус и запах, и как это изящно и легко!

Фелис замечательная учительница, а Лили — способная ученица. Она не чувствует ни малейшего стеснения, и все происходит совсем иначе, чем это было с мужчинами, когда ей приходилось постоянно перебарывать отвращение и страх перед проникающим в нее дрожащим от возбуждения членом. И возникают совсем иные желания. Уже на следующую ночь Лили хочет сама ласкать Фелис. Наконец-то не нужно ждать, пока тебя удовлетворят, но удовлетворять самой, не брать, а давать! Лили чертит языком линии на груди Фелис, с наслаждением задерживаясь на ее твердых сосках с большим коричневым ореолом, скользит все ниже и ниже, пока ее губы не касаются пушистых волос на лобке Фелис. Еще никогда Лили не чувствовала себя такой раскованной. И как это здорово! Всему, всему, всему хочет она научиться и все наверстать.

Фелис издает невольный вздох и пытается оттолкнуть голову Лили. Ей немного не по себе от этого ученического рвения. Еще вчера она неподвижно лежала, вытянувшись под одеялом! Начинается маленькая «борьба за власть».

—Нет, — возражает Лили так решительно, что Фелис поднимает голову и удивленно смотрит на нее своими серо-коричневыми глазами. — Я не хочу быть счастливой одна, — может быть, Фелис недооценила фрау Вуст? Ни секунды Лили не думает о том, что означает эта новая связь для ее дальнейшей жизни. Ей кажется, что «так» было всегда. Жизнь до встречи с Фелис представляется ей сейчас каким-то расплывчатым воспоминанием.

Лили

С мужчинами я не ощущала вообще ничего. Мужчины получали свое удовольствие, а я чувствовала, что меня используют. С Фелис все было абсолютно иначе. Она была в буквальном смысле моим отражением. Я чувствовала себя собой и одновременно я была Фелис. Мы были зеркальным отражением друг друга. Ей стоило лишь коснуться меня, и я... Когда она меня целовала, я переставала владеть собой. Мне казалось все это и с эстетической точки зрения удивительно красивым, впервые в моей жизни. Ни одного мужчину я не считала красивым. Я вообще была как-то по-другому устроена, но долго не понимала этого. С мужчинами я всегда была вынуждена подчиняться. Они просто делали это со мной. Женщина всегда должна ждать — так я была воспитана. А с Фелис я сама могла любить. И потом это удивительное чувство принадлежности друг другу, здесь было все, и любовь, и секс, и нельзя было отделить одно от другого. Поэтому в первые недели я называла ее «моим первым человеком», ибо она действительно была моим первым человеком на этой земле. И больше не было ничего, абсолютно ничего. Я чувствовала себя будто заново родившейся. Фелис освободила меня. Я знала только, кто я, где я, с кем я, а все остальное было мне совершенно безразлично. И Фелис очень хорошо понимала, что я имела в виду. Конечно, каждая из нас играла свою роль. Она всегда говорила: «Я в достаточной мере мужчина!», но с ней я всегда с удовольствием играла свою роль, ибо ей этого хотелось. Поэтому я была кошечкой, которая иногда показывает коготки. Хотя я была старше, у меня все время было такое чувство, будто я младшая из нас двоих. Она полностью покорила меня. Да, она это сделала. Но это было прекрасно! Она постоянно носила брюки. Только один раз, жарким летним днем, она надела платье. В конце концов она меня завоевала!

В последующие ночи Фелис и Лили спят мало. «Ты любишь меня?» — шепчет Лили Фелис на ухо, если Инги нет рядом. Ей беспрестанно хочется слышать в ответ: «Я тебя люблю». Но и Фелис мучается сомнениями: «Ты счастлива?» Мать четверых детей, кто бы мог подумать! К тому же, поначалу это была во всех отношениях отчаянная идея — соблазнить эту странную немецкую домохозяйку. Нельзя сказать, чтобы Инга ее не предупреждала. Но всерьез ни та, ни другая не предполагали, что Фелис удастся перетащить на свою сторону такую женщину, как Лили. С одной стороны, Фелис удивлена и горда неожиданным успехом своего искусства соблазнения, с другой стороны, она чувствует, что события уходят у нее из-под контроля, и боится этого.

Им удается устроить так, что Фелис почти постоянно ночует на Фридрихсхаллер штрассе. Лишь иногда она проводит ночь где-то в другом месте. Лили подозревает, что у Инги, но ни о чем не спрашивает. Фелис тоже молчит; она, как и Инга, ценит сдержанность Лили. В извинение за одну из ночей, проведенных не вместе, Фелис дарит Лили стихотворение в духе поэтессы Маши Калеко:

Через восемь дней после выписки Лили из больницы они с Фелис начинают выходить на прогулки, ибо Фелис ни в коем случае не хочет отказать себе в удовольствии пройтись по городу со своей новой возлюбленной. Они идут в «Бристоль» на Курфюрстендам, где у них назначена встреча с Грегором Цифиром. Писатель наслаждается возможностью на глазах у всех целовать ручки двум таким очаровательным и элегантным молодым дамам, пусть даже они, к его сожалению, не сводят глаз друг с друга. Они идут в кафе-кондитерскую Раймана на Уландштрассе и в отель «Фюрстенхоф» у Потсдамского вокзала, где можно недорого и вкусно поесть. Однажды Фелис настаивает на том, чтобы пойти в «Кайзерсхоф», один из самых дорогих берлинских отелей, прямо напротив рейхсканцелярии. Там полно мужчин в униформе СС и в подбитых гвоздями сапогах, которые с важным видом снуют туда-сюда, но, кажется, именно это особенно нравится Фелис.

Лили старается выглядеть как можно привлекательней, чтобы Фелис могла гордиться своей Эме. Один за другим дарит Фелис Лили женские наряды из своего богатого гардероба: платья с цветной вышивкой из нежного фулярдского шелка и тонкого льна. Она сама предпочитает брюки. Только однажды, в один особенно жаркий летний день, она вытаскивает одно из своих легких платьев. «Ну-ка, живо, девочка!», — посмеивается Лили.

Среди нарядов, которые Фелис дарит Лили, есть платье из сиреневой тафты, с бретельками и маленькой накидкой. Лили исчезает в спальне, чтобы накинуть на себя облачко легкой тафты. Когда она в этом изысканно женственном облачении появляется в гостиной, Фелис издает восхищенный возглас. Со своей веснушчатой кожей, бледными ресницами, темными глазами и стянутыми лентой рыжими волосами Лили, старшая из них, выглядит как фарфоровая кукла, и пробуждает в Фелис страстное желание уберечь и защитить ее.

—Осторожно, ты помнешь платье, — защищается Лили, когда Фелис бросается к ней и так сжимает в объятиях, будто собирается проститься с ней перед долгой разлукой.

Лили, в свою очередь, находит удовольствие в том, чтобы познакомить Фелис со своей давней подругой Кэте Герман, с которой Гюнтер изменял ей несколько лет назад. Она живет в Айхвальде возле Грюнау, на восточной окраине Берлина, где с удовольствием селятся нацисты. Путешествие оказывается категорически неудачным, ибо Фелис не видит в этой полной блондинке ничего привлекательного. Но отец Кэте, который живет в королевском Вустерхаузене, оказывается бывшим портным. Фелис заказывает ему для своей возлюбленной синий костюм с тонкой, едва заметной вышивкой. Несколько раз она ездит туда с Лили на примерки, но Кэте не хочет больше с ней встречаться. На фотографии, сделанной мужем Кэте Эвальдом, коллегой Гюнтера по работе в Немецком банке, Лили выглядит еще не оправившейся после операции, а у Фелис, сидящей рядом с простоватой Кэте, залегли вокруг рта сердитые морщинки.

В день рождения Гитлера — весь город увешан флагами — Лили и Фелис, опьяненные солнцем, едут в Капут около Потсдама, где Лили в одном из отделений Немецкого банка познакомилась со своим мужем. По непонятной ей самой причине ее тянет к тому месту, где она, едва закончив школу, одержала свою первую женскую победу. Целый день вдали от Инги!

Фелис подкрадывается к Лили сзади.

—Не желает ли госпожа в своем великодушии одарить меня поцелуем? — спрашивает она среди птичьего гомона и обнимает Лили за талию.

—Экспонаты трогать руками запрещено!

Лили вырывается, падает на траву и сбивает Фелис с ног. При этом она теряет обручальное кольцо, которое лежало в нагрудном кармане ее костюма. Она всегда снимает обручальное кольцо, если остается вдвоем со своей возлюбленной. Стоя на четвереньках, они осматривают каждый сантиметр земли, но кольца не находят. До странности голым выглядит без кольца палец ее правой руки.

—Твой кавалер роз подарит тебе новое, — обещает Фелис и целует ей руку.

Вернувшись домой, они рассказывают Инге, любезно согласившейся присмотреть за детьми, о виденной ими на обратном пути груде развалин посреди цветущего сада, которая с трудом позволяла предположить, что на этом месте раньше стоял дом. Если нет воздушной тревоги и небо синее, то можно просто забыть о том, что идет война.

—Во всем виноваты евреи, — вырывается у Лили.

Инга, вне себя от ярости, готова наброситься на свою хозяйку.

—Инга, оставь ее, она сама не знает, что говорит! — кричит Фелис каким-то чужим пронзительным голосом и становится между ними.

Не говоря ни слова, Инга берет свою сумочку и уходит, хлопнув дверью.

30 апреля евреев лишают немецкого гражданства. По состоянию на 2 мая в городе находятся еще примерно пять тысяч скрывающихся евреев, из которых около 150 человек ежемесячно вылавливают на улицах и в укрытиях и «переселяют» в Аушвитц или Терезиенштадт. 2 мая Фелис с частью своих вещей, так сказать, официально переселяется к Лили.

3 мая Лили впервые заговаривает со своим мужем о разводе: «Это бессмысленно. Мы больше не понимаем друг друга».

Гюнтер Вуст будто громом поражен. Что это вдруг напало на его жену? То, что Лили иногда склонна к эксцентрическим выходкам, для него не новость, но развод с четырьмя детьми! Вряд ли причиной тому ревность к Лизл. К его случайным изменам Лили всегда относилась с удивительной терпимостью. И не вел ли он себя со своей стороны образцово, когда выяснилось, что Альбрехт не его сын? Это было великодушие, граничащее даже с мягкосердечием. Может быть, в этом была его ошибка, может быть, ей нужна просто твердая рука? И как она собирается, простите, зарабатывать на жизнь?

Разговор не приводит ни к чему. Гюнтер не хочет и слышать о разводе, и уж во всяком случае не может быть и речи ни о чем подобном, если Лили не возьмет всю вину на себя. Лили же в свою очередь настаивает на том, что причиной развода являются измены Гюнтера. Как единственную уступку Лили могла бы представить себе «отдельный стол и отдельную постель» при сохранении видимости супружеских отношений, если уж для Гюнтера так важно, чтобы внешне все было как прежде. В общем, она готова была бы делить с ним и стол, но только не постель. С тех пор как в ее жизни появилась Фелис, она постоянно боится, что Гюнтер начнет настаивать на своих супружеских правах. Ни в коем случае нельзя, чтобы до этого дошло!

Фелис лишь недавно перебралась к Лили, но ей снова нужно уезжать. Она не рассказывает о цели своей «деловой поездки». Два дня спустя она звонит, но не говорит, откуда. Лили так ждала этого звонка, но, услышав в трубке мелодичный голос Фелис, она не может произнести ни слова. Позже она записывает то, что хотела сказать:

Несколько дней одна. Ужасно тяжело вот так расстаться с тобой! Ах, Фелис, мой первый человек, я люблю тебя. Я сижу сейчас при плохом свете, и мне так грустно. Я чувствую нечто неописуемое. Мне кажется, что мы снова возле Уфа-Паласт! Тогда, на остановке, наша судьба уже была решена. Ты ни в коем случае не должна была дарить мне яблоко! Ни в коем случае! — Я сейчас лягу в постель и буду плакать. Я поставлю твою фотографию на ночной столик и буду на тебя смотреть. Ты ведь будешь меня охранять, ведь правда? И когда ты ляжешь спать, думай о том, что я хочу тебя поцеловать, и тогда тебе не будет так грустно. А утром — ! Утром мы будем снова вместе!!!

Фелис возвращается, она весела и очаровательна, как всегда. Лили, напротив, озабочена. Ее угнетает мысль о том, что Фелис отсутствовала дольше, чем предполагалось, не рассказав ей о том, где и с кем она была. А если бы с ней что-нибудь случилось? Или если бы Берлин разбомбили, и не было бы никакой возможности с Фелис связаться? В этот день у Лили особенно много работы, Райнхард постоянно капризничает, и лишь около девяти часов ей удается уединиться с Фелис в спальне. Но Лили взволнована и не хочет ложиться в постель. В подаренной Фелис синей пижаме она стоит у изножья кровати, опираясь на этажерку из светлого дуба.

—Фелис, я чувствую, что что-то не так, — срывается у нее.

—Почему?

—Ты уезжаешь и не говоришь мне, куда. Ты звонишь мне, но не говоришь, откуда. Что происходит?

—Все в порядке, солнышко, в самом деле все в порядке. Идем в постель и дай мне тебя приласкать. Ты простудишься.

—Нет. Фелис, если мы хотим быть вместе — а ты ведь хочешь этого, правда?— мы должны быть честными друг с другом.

—Радость моя, я ведь открытая книга. Я люблю тебя, и больше мне нечего сказать.

—Фелис, я говорю вполне серьезно. Или мы будем до конца откровенны друг с другом, или нам придется расстаться.

—Не мучай меня, Лили, пожалуйста. Я не могу тебе этого сказать. У тебя и без этого достаточно проблем.

—Фелис, я умоляю тебя. Если мы хотим жить вместе, мы должны говорить друг другу правду. Я люблю тебя, но все это не может так оставаться.

Лили не понимает страха Фелис. Ей, ценящей открытость в отношениях, неприятно так давить на подругу, но гораздо более невыносима для нее мысль о том, что между ними существует нечто, о чем нельзя говорить. Переваливает за полночь, прежде чем Фелис, полностью измученная, с широко раскрытыми глазами, говорит:

—Обещай мне, что ты все равно будешь меня любить.

—Фелис, ты для меня важнее всего на свете. Для меня не существует больше никого, кроме тебя. Только узнав тебя, я узнала себя. Ты мой первый человек. Ты ведь знаешь об этом!

—Хорошо, — Фелис переводит дыхание. — Лили, я еврейка.

Одно мгновение Лили молчит, как оглушенная. Ей вдруг становятся понятными все несуразности, о которых она никогда не спрашивала Фелис. Выйдя, наконец, из оцепенения, она бросается к Фелис и сжимает ее в бесконечном объятии.

—Теперь я понимаю! — произносит она.

—И моя фамилия Шрагенхайм, — шепчет Фелис.

Лили

Мы проплакали всю ночь. Конечно, для меня было ужасно, что она так боялась сказать мне правду. Но она так была ко мне привязана и так боялась меня потерять. Какую-то долю секунды я была словно парализована, но потом я обняла ее, и все стало на свои места. Конечно, я знала, что это значит. Перед моими глазами будто с огромной скоростью прокрутили фильм, и я увидела, как жила Фелис все это время... Я ни минуты не думала о том, что это может быть опасно и для меня. Наоборот, я думала только о том, как спасти ее. Человек в опасности — и это была она! Если бы, к примеру, на ее месте был какой-нибудь коммунист, то для меня это было бы то же самое, в этом я могу поклясться. Я до сих пор иногда я с трудом втолковываю себе — Фелис была еврейкой! Это просто бред, настоящий бред! Мне никогда бы не пришло в голову, что она еврейка. Она совсем не была похожа на еврейку, только когда у нее были месячные, можно было это предположить. Инга не была еврейкой, только в отношении Эленай можно было об этом подумать. Да, и Грегор выглядел как еврей, из него можно было бы сделать десятерых. Я часто бывала с ним в бомбоубежище во время воздушной тревоги. И для меня было загадкой, почему никто из жителей дома ни разу об этом не заговорил. Я не задумывалась о том, почему у Фелис не было продуктовых карточек. Если люди приходили ко мне, то они у меня и ели. И Инга ела у меня, и Фелис тоже. У нее были проездные билеты, довольно дорогие. Я думаю, что она получала их от Инги и от других людей. Раньше, в школе, со мной учились несколько евреек, с которыми я даже дружила, но у меня уже давно не было с ними связи. Об одной из них я спустя долгое время узнала, что она успела вовремя эмигрировать. В общем, в моем окружении больше не было евреев. И мне просто не приходилось об этом задумываться. О том, что Грегор, к примеру, тоже был евреем, я узнала в ту же ночь. Прежде это мне не приходило в голову. Я знаю только, что мне в окружении этих людей было очень хорошо, с самого начала, мне все они нравились, это был совсем другой мир, удивительный мир. Я могу это объяснить только тем, что я жила так, как чувствовала. Я много говорила об этом со своими родителями. Я помню, как 9 ноября 1938 года мой отец пришел домой с куском стекла от разбитой витрины... и мы были в ужасе. Этот кусок стекла он долгие годы хранил в ящичке. Нет, я не была антисемиткой, я была не так воспитана. Я просто не задумывалась о том, как действует на людей нацистская идеология. Если я вспоминаю об этом времени — мне кажется, я годами жила в каком-то тумане и делала только то, чего хотел мой муж. Все, что я тогда узнала, я узнала от своих родителей. Моя мать постоянно жила в страхе, потому что отец часто не считал нужным молчать. Это было мне ясно. Я помню, каким ужасом была для нас эта «хрустальная ночь», я помню это очень хорошо. С Гюнтером я никогда об этом не говорила. Если мы ходили к кому-нибудь, например, на день рождения, то о политике практически не говорилось.

Позже я говорила с Фелис об этой сцене с Ингой. «Ты глупышка,— сказала она, — надо же было додуматься до такого! Ты начиталась газет, вот и все». Мне было ужасно неловко — потом, — но Фелис отреагировала замечательно. Я помню, что после Ингиной вспышки я не чувствовала себя виноватой. Хотя я, конечно, должна была бы подумать о своем брате, да... Я ведь знала, что отец Боба был евреем. Когда я рассказала своим родителям о том, кто такая Фелис, мама честно призналась мне: Боб был сыном кантора из синагоги на Леветцов штрассе. Мой отец так никогда и не узнал об этом, мама тщательно хранила эту тайну. Даже самому Бобу она говорила об этом лишь намеками, но правды так и не сказала, потому что не хотела полностью выдать себя. Нацисты тоже не знали, что он был евреем. Но он был очень похож на еврея. Они часто избивали его, ведь он был коммунистом, а в Берлине постоянно бывали драки. Они говорили ему: проклятый еврей. Боб и мой отец совершенно не переносили друг друга, между ними постоянно были столкновения и стычки. Я никогда не забуду, как мой брат пришел ко мне в слезах и сказал: это не мой отец. Мы, дети, знали об этом, потому что иногда нас наряжали во все самое лучшее и мы встречались с каким-то незнакомым мужчиной. В этих случаях мы должны были быть очень послушными. Это был он, и он хотел видеть своего ребенка.

Во время войны, когда мама призналась мне, что до последнего времени поддерживала с ним контакт, я пыталась ему позвонить. Ему удалось спасти украшение с синагогального алтаря, и он хотел, чтобы оно хранилось у нас. Но мама на это не решилась. «Я труслива, как заяц», — сказала она мне. И он это понял. Поэтому я попыталась с ним связаться. Когда я позвонила, мне сказали, что человека с таким именем здесь нет. Конечно, это была моя ошибка, но я хотела как лучше, я думала об алтарном украшении. Своих сыновей он вовремя отправил в Америку, а сам остался здесь, был дважды женат и скрывался в одной из прачечных поблизости от ратуши Вильмерсдорфа. Что с ним было дальше, неизвестно.

11 мая 1943 года Фелис снова уехала. На зеленом входном билете кинотеатра «Амор» на Уландштрассе, где она несколько дней назад смотрела «Фелину» с Кэте Дорш, Лили пишет зелеными чернилами Фелис:

22 часа 18 минут: первый вечер без тебя! Если с тобой что-нибудь — тогда — я долго не проживу.

Следующее