Эрика Фишер

«Эми и Ягуар»

Глава первая

Широкая, обитая красной ковровой дорожкой деревянная лестница скрипит, когда Инга Вольф, перепрыгивая через ступеньку, поднимается на четвертый этаж дома номер 23 по Фридрихсхаллер штрассе. Окна лестничных площадок выходят на задний двор, который в свою очередь примыкает к палисаднику соседнего дома, — обычного дома, в котором живут люди, не слишком состоятельные. От этажа к этажу открывается все более широкая панорама с видом на крыши Шмаргендорфа и по-осеннему расцвеченные липы.

Сегодня первое октября, и Инга Вольф должна торопиться, чтобы найти подходящее место. Если она в скором времени не начнет свою обязательную годичную службу как помощница домохозяйки, ее привлечет к работе имперское ведомство труда. Дом на Фридрихсхаллер штрассе — это уже четвертая ее попытка за сегодняшнее утро.

Дверь с табличкой «Вуст» открывает стройная рыжеволосая женщина в очках без оправы.

—Добрый день.

Инга Вольф вздыхает с облегчением. После четырех встреч с домохозяйками в халатиках, которые приветствовали ее возгласами «Хайль Гитлер!» и «Ах, как замечательно, что вы пришли!», она уже не решалась надеяться на обыкновенное «добрый день». Это обилие нацисток связано, вероятно, с тем, что Инга, которой уже исполнился 21 год, должна проходить свою годичную службу в семье с как минимум четырьмя детьми. Если бы ей было шестнадцать, то было бы достаточно и одного ребенка. И без того скверно, что она, никогда не помышлявшая о готовке и уборке, должна идти в услужение к чужим людям, но, во всяком случае, это не должны быть нацисты. Если, к примеру, дама из своей квартиры звонит фюреру, то можно себе представить, что последует за этим.

—Ах, знаете ли, у меня такой большой выбор, я должна сначала осмотреться, — говорила она каждый раз и искала дальше.

Все ли дело в этой худощавой девушке с торчащими ушами и взъерошенными короткими волосами, под испытующим взглядом черных глаз которой Элизабет Вуст говорит «добрый день», или она впервые начинает сомневаться в убеждениях своего мужа? В последнее время Элизабет Вуст чем-то недовольна, но сама не знает, чем. Ей не на что жаловаться, у нее замечательные сыновья, которые в один прекрасный день поступят в Напола. Ее младший сын родился год назад, и 12 августа она получила Бронзовый материнский крест. Гюнтер Вуст в армии, в Бернау под Берлином, слава Богу, далеко от фронта. По своей гражданской профессии он чиновник Немецкого банка, симпатичный парень, высокий, стройный, темноволосый, всегда в хорошей форме, тот тип мужчины, о котором мечтает каждая девушка. Когда Элизабет Вуст познакомилась с ним в 1932 году в одном из отделений Немецкого банка, она сразу расторгла помолвку со своим бывшим женихом.

Инга Вольф, облегченно вздыхая, прячет в карман куртки стопку белых адресных карточек из ведомства труда и решает, что поиски окончены. За чистым кухонным столом обе женщины улаживают формальности. Рабочее время — с восьми до пяти.

—Я покажу вам квартиру.

Это просторная четырехкомнатная квартира с лепными потолками, большим балконом, выходящим на тенистую Фридрихсхаллер штрассе, и маленьким балкончиком при кухне, с которого видна крыша садового домика. Как только они входят в широко распахнутые двустворчатые двери гостиной, Инга Вольф осознает свою роковую ошибку. Бронзовый, натертый до блеска — барельеф фюрера! Что делать? По большому счету лучше всего было бы сейчас придумать какую-нибудь отговорку и сбежать. Но заполненные бумаги лежат на кухонном столе, и бегство, конечно же, вызовет недоверие. Не хватало еще, чтобы она написала донос. Кроме того, это новое разочарование повергает Ингу в апатию. Кто знает, сколько еще придется ей колесить по Берлину, прежде чем она найдет семью, способную противостоять коричневой чуме. И существует ли еще такая семья на десятом году гитлеровской диктатуры?

Она решает испить из этой чаши.

—Я должна кое о чем вам сразу сказать.— Инга пытается использовать последнюю возможность отказаться от своего решения. — В домашнем хозяйстве я абсолютный нуль.— Эта обязательная годичная работа в сельском или домашнем хозяйстве, которая была введена в 1938 году для всех незамужних женщин до 25 лет, должна, как недавно написала одна газета, «пробудить интерес к хозяйственным и социальным профессиям». Однако работать в семье нацистов Инга в любом случае не будет.

Но слова Инги не отпугивают фрау Вуст, ибо найти прислугу в последнее время становится все труднее.

—Ах, деточка, я точно такой же нуль. Но вдвоем мы как-нибудь с этим справимся,— говорит она, смеясь, и ведет Ингу к выходу.— До встречи в понедельник.

Лили

Увы, у нас никогда не было портрета Гитлера. Скорее всего, Инга выдумала все это. Она просто решила, что я нацистка. Конечно, наша семья была верноподданной немецкой семьей. Это я должна признать. И мое домашнее хозяйство было таким же, как у миллионов немцев, это я тоже признаю. Я никогда не голосовала за Гитлера, но я была замужем за нацистом. Мой муж не был членом партии, но он был добропорядочным немцем и нацистом. И такой меня узнала Инга. Он был лужицкий серб, но по сути своей — настоящий пруссак. Я думаю, что «Майн кампф» у нас была, да, конечно, была. И мы выписывали «Фёлькише беобахтер». Я не очень люблю об этом говорить. Я неохотно говорю о том, что мой муж был нацистом и немного антисемитом, это все шло из семьи, обычный антисемитизм без каких-то идейных основ. Мои родители, особенно отец, постоянно ругали меня за то, что я вышла замуж за нациста. И мой брат, пока он еще был в Германии, постоянно возражал против моего брака. А потом он уже больше обо мне не думал. Но я не позволила бы помешать мне. Я делала тогда то, что хотела. И я хотела во что бы то ни стало настоять на своем. Я была глупа и бестолкова, но мне хотелось прежде всего уйти из родительского дома. Ни о чем другом я не думала. Он был красивый парень, его все любили, и у него были хорошие перспективы. И я ведь выходила замуж за Гюнтера, а не за нациста! Я вышла замуж без согласия родителей. Мои свекор и свекровь не были на свадьбе, я была для них слишком молода и слишком бойка. Их не устраивал мой образ жизни. Мой отец приехал на свадьбу в Ризенгебирге. Мы в буквальном смысле заставили его дать письменное разрешение, ведь мне еще не было 21 года. Мой отец был ужасно неуступчивым. Я увидела его снова, только когда родился Бернд. После рождения внука его враждебность исчезла. Я стала маленькой домашней хозяйкой, и пошли дети. В сущности, меня воспитывали для того, чтобы иметь семью и вести домашнее хозяйство, и вот теперь у меня все это было. Так я жила все последующие годы. Рождение детей, пеленки, домашнее хозяйство, муж. Муж меня все время раздражал, но только в последние годы — серьезно. По крайней мере, в воскресенье он мог бы меня отпускать, так нет же, все должно было стоять на столе в положенное время. Или он мог бы пойти погулять с детьми. С малышами он вообще не находил общего языка. Он ужасно гордился своими сыновьями, но о том, чтобы хоть раз по-настоящему ими заняться, не могло быть и речи. Были тысячи таких семей, которые заботились только о своем потомстве. Мы, женщины, обменивались кухонными рецептами, это было для нас важнее всего. Напола? Нет, здесь можно только посмеяться. Для этого мой муж должен был быть членом партии. Туда попадали только дети преданных членов партии. Нет, таким нацистом он не был. Как и многие другие, тысячи. Германия должна снова стать чем-то, так думали тогда. Многие присоединялись и даже вступали в партию, потому что верили: Гитлер приведет Германию к чему-то. И к чему он ее привел... Но поначалу люди представляли себе это совсем иначе. Напола — я уже много лет не слышала этого слова. Боже мой, наверное, уже лет пятьдесят! Нет, ради всего святого, он был обычный банковский служащий и шел бы обычным путем. Дети тоже работали бы в Немецком банке или учились бы в университете. Все было предопределено.

5 октября 1942 года в своей речи по поводу Праздника урожая Герман Геринг говорит о «большой расовой войне»: «Выстоят ли германцы или арийцы, или миром овладеют евреи — вот о чем идет сейчас речь, и за это боремся мы на фронте». Полный текст речи печатается в газетах. В этот же день рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер издает указ о том, что все евреи, находящиеся в концлагерях немецкого рейха, должны быть депортированы в Аушвитц.

Тем временем Инга Вольф обживается в доме Вустов. Она учится, преодолевая неудовольствие, так складывать постепенно растущую в кабинете хозяина стопку «Фёлькишер беобахтер», чтобы сгиб приходился точно на край маленького стеклянного шкафчика. Но очаровательные дети очень быстро завоевывают ее сердце. Каждые два года, с завидной регулярностью рожала двадцатидевятилетняя фрау Вуст своих детей: Бернду сейчас семь лет, Эберхарду — пять, Райнхарду — три и Альбрехту — один год.

Первое, что должна каждое утро делать Инга, — это менять Альбрехту мокрые штанишки, в которых оба старших брата приводят его из детского бункера. Но в основном она занимается двумя средними отпрысками Вустов. Эберхард каждое утро бросается Инге навстречу со своими очаровательными гримасами и обнажает при этом восхитительный ряд изъеденных кариесом зубов. Райнхард, который смотрит на мир широко распахнутыми серьезными глазами, постоянно просит Ингу взять его с собой в кино, где он, счастливый и очень тихий, сидит у нее на коленях. Бернд, рослый старший, обращает на Ингу мало внимания и предпочитает проводить свободное время на улице, играя в войну.

Фрау Вуст умеет так управляться с детьми, что у нее остается достаточно свободного времени на примечательное для нацистки времяпрепровождение. С обезоруживающей доверительностью рассказывает она своей помощнице о мужчинах, которые к ней приходят, и из-за этого между двумя женщинами в скором времени возникают сложности, ибо Инга не может и не хочет принять ни политических, ни сексуальных предпочтений своей работодательницы. По вечерам приходят коллеги Гюнтера Вуста, хорошо воспитанные молодые люди, ухоженные и импозантные. «Большая любовница маленьких чиновников», — язвительно говорит Инга, приходя домой, и этим мстит за ежедневный позор — стирать пыль с бронзового гитлеровского носа. Если ожидается очередной визит, фрау Вуст расправляет кружева у выреза своей бледно-зеленой ночной рубашки, и Инга должна застилать постель свежим бельем. Потом она идет с детьми в зоопарк. И есть один, по фамилии Патенхаймер, которого фрау Вуст ждет, краснея от возбуждения. Банковский служащий и старый борец, он заработал себе затемнение в легком и поэтому освобожден от службы в армии. Тогда фрау Вуст мечется по квартире как угорелая, высоко закалывает волосы, что-то постоянно ищет, расставляет безделушки по местам. Она говорит, что со старым борцом у нее получается лучше всего.

Лили

Это были мужчины нашего круга, в возрасте моего мужа. Они приезжали в отпуск или работали в Берлине. Должны ведь были быть мужчины, которые организовывали работу на предприятиях. От недостатка мужского внимания я не страдала. Но почти все они, увы, ничего или почти ничего не могли, и это было очень печально. Я сейчас думаю, что Гюнтер был лучшим из них всех. Я могу себе это только тем объяснить, что я просто ничего не чувствовала. Оргазма, как это сейчас называют, я вообще не испытывала. Но они хотели меня, и я им не отказывала. Конечно, молодой женщине льстит, если ее добиваются мужчины. Если мужчины уходят на войну, то нравы становятся мягче. Никто не знал, что его ждет завтра, и мы наслаждались жизнью, насколько это было возможно. Ведь и мужчины так поступали. И у моего мужа тоже была Лизл.

Конечно, я любила Гюнтера, иначе я не вышла бы за него замуж, это было бы бессмысленно. Но я была тогда слишком молода и слишком бестолкова. Я почувствовала себя взрослой, когда мне исполнилось 26 лет. У меня тогда было уже трое детей. Я вдруг поняла, что не хочу быть мамашей, постоянно сидящей дома. Я не хотела быть только лишь матерью. Тогда возникли первые разногласия между мужем и мной. Я начала взрослеть и сопротивляться. Он с удовольствием отправлялся выпить пива. Я не хотела идти с ним, но не хотела и сидеть дома с детьми. Я хотела сходить в театр или заняться вместе с ним чем-нибудь интересным. Я вдруг поняла: а что же дальше? И тогда я начала отдаляться от мужа. Если постараться быть точной, то это совпало с началом войны. Мы тогда решили провести несколько дней с семьей Германнов. Эвальд служил, как и Гюнтер, в Немецком банке, наши старшие дети были одного возраста. А Кэте была моей лучшей подругой. И тогда я заметила, что что-то происходит. Когда моего мужа в 1940 году призвали в армию, он пожаловался в одном из писем, что Кэте ему не пишет. И я, кипя от гнева, помчалась к своей подруге. «Если Гюнтер пишет мне письма, то он должен соизволить писать их именно мне», — кричала я. Тогда Кэте начала плакать. «Вы в самом деле так любите друг друга?» — «Да», — прошептала она. Тогда я обняла ее и стала утешать. «Тогда любите друг друга, и оставьте меня в покое».

Собственно, я была на него не в обиде. Думай о семье, а в остальном делай, что хочешь, таков был мой девиз. Я просто не хотела ни о чем знать. Однажды я предложила ему пожить пять лет отдельно друг от друга, хоть и в одной квартире. Я веду хозяйство, я делаю все, но, пожалуйста, ничего сверх того. Но мой муж только покрутил пальцем у виска. Я искала выход. Я становилась раскованней. Раньше я не могла даже представить себе, что я буду неверна своему мужу. В этом я заходила даже слишком далеко. И в этом я позднее упрекала своего мужа. Однажды мы поссорились, — Альбрехту было тогда девять месяцев, — я была в ярости и я ему сказала: это вообще не твой ребенок. Это его сильно задело. Прежде всего, он ведь знал Эрвина. Но я сказала ему, что он сам во всем виноват. Он постоянно путался с другими женщинами, а я чувствовала себя такой одинокой, какого черта, и однажды я уступила. Наши с Эрвином отношения длились недолго, и это случилось во время третьей встречи. Это был, так или иначе, сумасшедший год, и Эрвин был не единственным. Мой муж знал, как Эрвин ко мне относился. Он заклинал меня перед алтарем выйти замуж за него, а не за моего мужа. Мы постоянно поддерживали контакт друг с другом. Мы бродили по Берлину, и он ходил за нами следом. Когда он стал чиновником в ратуше Вильмерсдорфа, он устроил нам квартиру в Шмаргендорфе.

Нет, я не хотела так много детей. Бернд и Эберхард были желанными детьми, Бернду был нужен братик. Но Райнхард был зачат по неосторожности, я тогда три дня не разговаривала со своим мужем. Я только-только начала приходить в себя. В трехнедельном возрасте у Эберхарда был приступ желудочных колик, он чуть не умер у меня на руках. Больше чем полгода я должна была кормить его каждые два часа. И это всего лишь один штрих. И снова ребенок, это было для меня чересчур. Но потом моя природа взяла верх. Об аборте я никогда не думала, даже когда забеременела Альбрехтом. Я приняла это как свою судьбу, и я была рада своим детям. Только Махарт, это совсем другое дело.

Эрвин Бухвизер

Я познакомился с Лили в 1933 году. Мы вместе ходили на курсы стенографии и машинописи, которые организовал Немецкий банк для того, чтобы дать какой-то шанс безработным. Мой отец работал в депозитной кассе Немецкого банка, отец Лили — в международном отделе, но они не были знакомы друг с другом. Мне был 21 год, я раньше учился на автослесаря и был безработным. Я хотел стать инженером, но наше материальное положение не позволяло этого. Эти курсы являли собой некий жест, с помощью которого Немецкий банк хотел выразить свою лояльность по отношению к новой власти, своего рода «необходимая жертва». На самом деле это стоило недорого.

Лили была для меня именно такой женщиной, о которой я всегда мечтал. Рыжеволосая, — это было первое впечатление, а для меня — неисполнимая мечта. Ее живость, ее уверенная манера держаться и хорошие манеры меня просто покорили. Я был дикарь. Я был застенчив и сдержан, но каким-то образом между нами сразу установился контакт. Однако она была уже несвободна. Я никогда не пытался ее переубедить. Это было бы бессмысленно. Там было уже все налажено. Родители Лили и Гюнтер Вуст занимали на социальной лестнице более высокое положение, чем я. Я ведь был всего лишь пролетарий. Хотя мой отец и был банковским служащим, наше социальное положение было невысоким. Я был никем и не обладал ничем. Позже я познакомился с Гюнтером Вустом, когда он приходил встречать Лили после курсов. Он произвел на меня очень хорошее впечатление. Немного чересчур жеманный, но у него уже был в то время ответственный пост в банке, и он должен был соответственно вести себя по отношению к клиентам. Он был корректен, вежлив и образован. Лили была тоже образованной. Она закончила гимназию, а я нет. Вуст, конечно же, не принимал меня всерьез. Мой отец был мелким служащим, который переехал в Берлин из маленького городка и так никогда и не стал настоящим берлинцем. В общем, Лили была целью, достойной того, чтобы к ней стремиться, но о женитьбе на ней я даже не помышлял. Я был безработным, а у Гюнтера Вуста было постоянное место. Немецкий банк никого не увольнял, даже в кризисные времена, которые были постоянно.

В 1938 году я женился на другой женщине, но продолжал восторгаться Лили. Она была для меня драгоценностью, нежной и хрупкой, не говоря уже об исходившей от нее эротической притягательности. Она была всем, чего я желал, рыжеволосая, умнее и образованней, чем я. Она была близорука и носила очки. Я всегда говорил, что она должна их снять, чтобы не видеть моих слабостей. Когда я потом все-таки оказался с ней в постели, у меня не было сознания несправедливости. В январе 1941 года, после захвата Франции, мы были с ней в маленькой деревушке Шёневайде к югу от Берлина, где мы должны были, так сказать, освежиться перед походом на Россию. Я мог тогда не отчитываться о своих передвижениях. И тогда это произошло.

Я не помню, чтобы в гостиной был портрет Гитлера. Но вообще это было тогда обычным делом, и я мог просто не обратить внимания. Или все-таки он там был? Я, кажется, что-то такое сказал, вроде «и дорогой Адольф тоже здесь». Но портрет Гитлера мог быть в то время и своего рода маскировкой. Нужно было считаться с тем, что люди, которые приходили собирать деньги для национал-социалистского благотворительного фонда или для помощи в зимнее время, обращали внимание на то, есть ли у вас портрет Гитлера или, по крайней мере, немецкий флаг. Половина народа состояла из шпионов и доносчиков. Но неужели это так важно? Я никогда не замечал, чтобы Лили была поклонницей Гитлера. Я сам был национал-социалистом по убеждению, вступил в партию в 1931 году, потому что мне нравилась программа. А в программе ничего об этих вещах не говорилось. Я до сих пор счастлив, что был на фронте и не был вынужден, как член партии, во всем этом участвовать. Отправлять евреев в концлагеря и там убивать... Нигде не было написано, что их хотят уничтожить. А если даже и было что-то такое, то я все равно смотрел на вещи с экономической точки зрения. Все ведь сводилось к тому, что евреи якобы все прибрали к рукам с помощью своих капиталов. Да, я был уверен в том, что в экономике они играют слишком большую роль. Нам приводили примеры: почти все банкиры — евреи, и голливудские продюсеры тоже. На самом деле они просто более трудолюбивы, но мы тогда это все видели иначе. Я никогда не обидел ни одного еврея, даже словесно, но так ведь все о себе говорят. Сегодня я иногда спрашиваю себя: а почему, собственно, мы так мало замечали? Но неужели вы думаете, что кто-то из обычных людей принимал это всерьез, когда они распевали кровожадные песни о евреях? Потом евреи должны были принимать второе, еврейское имя. Да, были дела... И я не могу сейчас сказать, все ли я тогда правильно понимал. Мне кажется все сейчас таким чуждым.

В 1933 году, когда мы ходили на курсы Немецкого банка, кто-нибудь иногда говорил «Теперь вперед!» или «Победа!». Но говорилось это просто так и не было пропагандой какой-либо партии. Тогда там бывал и Боб, брат Лили, коммунист и социал-демократ. Мне всегда казалось, что родители Лили имели консервативные убеждения, раньше это называлось — немецко-национальные. Консерваторы приветствовали нацистское движение. Национал-социалисты и коммунисты из рабочих разбивали друг другу головы, но это были, как правило, те рабочие, которые разбивали головы и сами себе. Однако, когда я был вместе с Лили, я не говорил с ней о политике, у меня на уме было совсем другое.

Элизабет Вуст сразу замечает, что Инга умная девушка, совсем не такая, как та, которая работала у нее раньше и вышла замуж еще до того, как закончилась ее годичная служба. Инга Вольф, напротив, находит свою рыжеволосую госпожу с прозрачным, усеянным веснушками лицом и острыми высокими скулами хотя и довольно красивой, но достаточно бестолковой. Фрау Вуст без смущения обрывает разговоры о политике, ее интересует совсем другое. Лишь иногда она без воодушевления говорит о том, что прочла в «Фёлькишер беобахтер». И когда малыши, члены детской гитлеровской организации, в своих униформах шагают под барабанный бой мимо дома, она открывает окно, берет Эберхарда на руки и говорит ему: «Смотри, Эберхард, гитлерюгенд. Когда тебе исполнится десять лет, ты тоже будешь маршировать».

Раз в неделю Гюнтер Вуст получает отпуск, чтобы провести день с семьей. Со своей маленькой бородкой стройный тридцатишестилетний герр Вуст выглядит вполне привлекательно. Потягивая трубку, он излучает некую мечтательную невозмутимость, часто свойственную людям, курящим трубку.

Разговоры о политике возникают в доме только тогда, когда приходят в гости родители фрау Вуст, герр и фрау Каплер. Едва переступив порог, папаша Каплер начинает нападать на Гитлера, портрет которого к этому времени уже лежит на комоде лицом вниз. Его жена с довольной улыбкой складывает руки на своем полном животе. Такое единодушие между супругами — большая редкость, ибо обычно между Гюнтером и Маргарет Каплер царит настоящая война. Друзья семьи утверждают, что ежегодно в январе Каплеры покупают новую вазу чешского хрусталя, чтобы заменить ту, которая была разбита во время семейной ссоры на Рождество. Мамаша Каплер швыряет порой также лампочки и майсенский фарфор, не говоря уже о ее способности с удивительным легкомыслием влезать в долги из-за какого-нибудь симпатичного платьица с воротником, украшенным баварским кружевом. Эта безответственность доводит ее скуповатого мужа до белого каления. Фрау Вуст особенно раздражает то, что в ее отце, хвастуне и педантичном тиране, имеющем привычку развешивать по стенам квартиры записочки с требованием «Сделай это немедленно», посторонние видят лишь охотно принимаемого в доме гостя, который имеет очаровательное обыкновение говорить, никого не слушая. Визиты родителей на Фридрихсхаллер штрассе нередко заканчиваются ссорами, после чего фрау Вуст остается одна вся в слезах. Отец любит приводить свою дочь в смущение, рассказывая ей скабрезные стишки. Фрау Вуст, краснея, смотри в пол, поджимает губы и говорит отцу, что он ветреник.

Уже одни только политические взгляды этого худого мужчины с маленькими усиками располагают к нему Ингу Вольф. Он, как и ее отец, был членом КПД, но в 1933 году ради своей боязливой жены сжег партийный билет. С портретами Гитлера у него особые отношения. Дома у него тоже есть один: он лежит под ковриком возле входной двери, и Каплеру доставляет огромное удовольствие наблюдать, как каждый, входящий в его квартиру на юге Берлина, прежде всего наступает на Гитлера. Он бывает особенно рад, если этим входящим оказывается его умный зять Гюнтер, не принятый в свое время в НСДАП из-за временного прекращения приема, вступившего в силу 1 мая 1933 года. То, что из-за болезненной гордости Гюнтер Вуст не повторил своей попытки, ничего не меняет в уничтожающей оценке его тестя.

Бернд Вуст

Я не думаю, что у нас дома был портрет Гитлера, но, в общем, он мог и быть, насколько я представляю себе своего отца. Что у нас точно было — это солдатики из папье-маше или из глины, и среди них — фюрер, в позе полководца. У меня был целый ящик этих солдатиков: стреляющие солдаты, солдаты у пушки, марширующие солдаты и маленькие лошади, они были наподобие оловянных солдатиков, только побольше и раскрашенные. Мы ими менялись, спрашивали друг друга: «Сколько у тебя стрелков?» У меня был еще черные эсэсовец, и он ценился, конечно, выше. Вот этот фюрер точно был. И если к нам приходил дедушка, то этого фюрера где-нибудь потом обязательно находили повешенным. Он стоял, широко расставив ноги, и между ногами была дырка, за которую его можно было повесить на какой-нибудь крючок или ключ. Это было, без сомнения, повешение. У папы была целая куча разных других вещей, например, множество журналов для функционеров НСДАП, их можно было купить, и он постоянно приносил их домой. Мама их не выбросила. Там был на обложке орел, в общем, было совершенно ясно, что это такое, и когда потом пришли русские, мы засунули их под кровать. Когда мы сидели в подвале и русские обыскивали дом, мы очень боялись, что они их найдут.

Вследствие кадровых перестановок в берлинском гестапо в середине ноября 1942 года в Берлин приезжает бывший руководитель венского «Центрального управления по еврейской эмиграции» и личный секретарь Адольфа Айхмана хауптштурмфюрер СС Алоиз Бруннер. Этот австриец, известный как «венский мясник», с середины октября сделал Вену практически «свободной от евреев». Маленький кривоногий Бруннер видит свою задачу в том, чтобы «показать этим проклятым прусским свиньям, как обращаться с еврейскими свиньями». Бруннер ездит по Вене в мебельном фургоне и, не обращая на себя внимания, забирает евреев из квартир или с работы. Полиция безопасности и ее еврейские помощники систематически прочесывают целые городские кварталы. Как собаколовы, ездят они в закрытых автомобилях по улицам и стреляют в людей с желтыми звездами. С появлением Бруннера Берлин полнится слухами. Инга Вольф и Элизабет Вуст в скором времени познакомятся с Гердом Эрлихом, сыном умершего от сердечного приступа в 1940 году состоятельного берлинского адвоката. В Швейцарии, после войны Герд Эрлих запишет, как он и его семья пережили «кампанию Бруннера».

Герд Эрлих

Он привез с собой целую кучу дьявольских идей. «Мы заставим евреев истребить самих себя». Еврейские общины сами должны были заниматься набором жертв для депортации. Только в редких случаях, когда еврейские «распорядители» сталкивались с сопротивлением единоверцев, должны были вмешиваться служащие гестапо. Эта чудовищная идея была представлена правлению общины на внеочередном заседании 19 ноября. К чести наших представителей нужно сказать, что большинство присутствовавших членов правления отказались от этой палаческой миссии. Но, к сожалению, старые господа неправильно начали свое противостояние приказам Бургштрассе. Они могли только пассивно сопротивляться и не рискнули призвать к восстанию. Нацисты добились успеха, сразу арестовав и депортировав соответствующих людей. Таким образом, руководство общины оказалось послушным инструментом в руках нацистов.

Среди арестованных 19 ноября представителей был и мой отчим. Он просто не пришел с заседания домой, и я больше никогда его не видел. В этот черный день я работал в ночную смену. После обеда я снова лег в постель, чтобы поспать. Около четырех часов моя мать, смертельно бледная, вошла в мою комнату со страшным сообщением: «Бенно арестован. Вся семья должна сегодня вечером явиться на сборный пункт». Я в ужасе вскочил и стал одеваться. Случилось то, чего мы так боялись. Заранее было решено, что в этом случае я должен расстаться с родителями и постараться как можно дольше пробыть в Берлине. Я помог моей бедной матери и младшей сестре сложить в рюкзак последние вещи. Этот ужасный вечер я не забуду никогда. Слава Богу, что мы были слишком заняты подготовкой к «путешествию», чтобы по-настоящему осознать трагизм этого момента. Соседи помогли нам упаковать жалкий «разрешенный» багаж. Около восьми часов вечера все было готово, и мы отправились в путь, к вокзалу. Я проводил мать и сестру до сборного пункта, который находился на Гросер Гамбургер штрассе в помещении бывшего еврейского дома престарелых. Возле дверей охраняемого полицией здания мне пришлось навсегда распрощаться с людьми, которых я любил больше всего на свете. Последний поцелуй моей сестре Марион, последнее благословение матери, и ворота тюрьмы закрылись за обеими. Мир разрушился. — Эти закрывшиеся ворота означали, что моя, несмотря на все тяготы, все-таки довольно счастливая юность закончилась. Теперь я должен был сам заботиться о себе. [:]

Через несколько дней после депортации моих родных пришли чиновники гестапо, чтобы опечатать комнаты. Я тогда снова работал в ночную смену и сам открыл им дверь. Они несколько растерянно рассматривали пустые комнаты. (Все, что можно было унести, я благоразумно продал соседям.) Они раздраженно спросили меня, кто унес вещи. Я разыграл полное неведение и объяснил, что я всего лишь квартиросъемщик, отрабатываю свои 12 часов на фабрике и слишком устаю, чтобы еще думать о делах посторонних людей. Я мог позволить себе спокойно объяснить им, что не имею с «семьей Вальтер» ничего общего, ибо носил фамилию своего отца, а не отчима. Таким образом комнаты были опечатаны, и, невзирая на предчувствие, что эти пустые комнаты еще будут иметь для меня неприятные последствия, я снова лег в постель. Но «любезные» слова обоих чиновников окончательно укрепили меня в давно назревавшем решении как можно скорее перейти на нелегальное положение.

Чтобы не возбудить раньше времени подозрений, я продолжал ходить на фабрику. Я сумел договориться со своим сменщиком о том, чтобы он постоянно работал в дневную смену, а я — в ночную. В первые недели декабря я, кажется, вообще не спал. Нужно было хорошо подготовиться к той неизвестности, которая ждала меня в будущем. Я тайком унес из дому чемоданы со своими вещами, быстро продал все, имевшее хоть какую-то ценность, сжег все компрометирующие материалы. В середине декабря все было готово. И как раз вовремя.

24 декабря 1942 года нью-йоркский раввин Штефен Вайз дает в Вашингтоне пресс-конференцию. Он сообщает репортерам, что по сведениям, подтвержденным Государственным департаментом, в рамках «кампании по уничтожению» было убито два миллиона евреев и что целью является уничтожение всех европейских евреев. Эта информация была в тот же день подтверждена в Иерусалиме. Повсеместно публикуется подробный отчет о строительстве газовых камер в восточной Европе и об эшелонах, доставляющих евреев, взрослых и детей, «в гигантские крематории Освенцима, близ Кракова». Это первое сообщение, появившееся в печати, хотя массовые убийства евреев в Аушвитце проводятся с середины 1942 года. В Германии тоже можно слушать сообщиния «Би-би-си» об убийствах в газовых камерах и расстрелах евреев.

В конце ноября американским конгрессом отклоняется предложенный президентом Рузвельтом «President's Third War Powers Bill». Этот проект, обусловленный военным временем, требует отмены закона, запрещающего «свободный выезд и въезд в Соединенные Штаты, а также свободный ввоз и вывоз имущества и информации». «Если я правильно понял этот законопроект, — выражает мнение большинства один из представителей республиканцев, — вы хотите широко распахнуть двери для эмигрантов». Консервативная пресса, прежде всего «Chicago Tridune», в шоке от того, что политики пытаются «затопить Америку потоком беженцев из Европы». «Отвратительная правда состоит в том, — пишет «Newsweek» 30 ноября 1942 года, — что решающим фактором в этой злобной оппозиции требованию президента отменить на срок действия его полномочий закон об эмиграции является антисемитизм».

Следующее