Галина Кузнецова

Грасский дневник

1934

ПАРИЖ 21 января

Странное чувство пустоты, конца. Шум двух последних месяцев совсем отшумел. И многое еще как будто неосознанное отшумело. Жизнь все-таки переломилась, и надо опять начинать какое-то новое существование.

Утром долго лежала, пытаясь заснуть, но так и не смогла. Встала поздно, с трудом. Пошла в церковь, но и тут была какая-то боль и пустота, хотя церковь была полна и пухлый милый Евлогий ласково благословлял толпу. Поставила свечу и вышла, пошла, по свежему похолодевшему Парижу в Мажестик.

Какое чувство жалобной грусти и пустоты! Вот все и кончилось! Надежды, ожиданья, жизнь этим.

Мысль о Грассе не пугает, но как-то холодит душу...

ГРАСС 13 февраля

Днем был о. Иоанн (Шаховской). После него остался какой-то след доброты, проявившийся в том, что на время как будто было прободение какой-то уже безнадежно окрепшей в душе коры. Хотела бы я знать — правда ли, что исходит что-то такое от подобных о. Иоанну людей или это нам только кажется? Но пусть даже самовнушение — люди все-таки стараются сдерживать дурное в себе, стыдятся его — значит, уже что-то достигнуто...

Днем (тотчас после завтрака) ходила одна наверх, сидела на корнях старой оливки и слушала радио на одной из верхних дач. Было так много солнца, что через минуту пришлось закрыть шею воротником пальто. Подумала, что надо все-таки просить И. А. купить и нам радио.

Когда вернулась, увидела, что В. Н. в первый раз лежит в своем новом кресле в саду. Она не умеет оставаться в покое, когда болеет, и, видимо, это лежание большое усилие для нее.

Как, кажется мне, давно мы вернулись в Грасс! А всего только десять дней.

15 февраля

Как я люблю: я одна на всем верху, т. к. В. Н. и Л. уехали в Канны. Жозеф убирает лестницу, гремит печкой, но дверь у меня открыта, и я чувствую себя легче обычного.

На ночь долго читала «Svea» Шассэна. Вернее, перечитывала. И вот странно: почувствовала разницу между творчеством художественным и романом журналиста. Тот, кто не был в Швеции, все равно ее не почувствует — узнает только внешнее и притом в немного ироническом тоне: бутерброды, закуски, дамские завтраки, торжественность шведских обедов. Но атмосферы Швеции нет, и вообще роман годится только как справочник для возбуждения некоторых представлений. Странно было чувство, что то, что для нас являлось таким волнующим — раздача премий и затем обед вечером в присутствии королевского дома и речь Бунина, — для Швеции есть нечто вроде ежегодного развлечения с переменой лиц и лауреатов.

Стараюсь наладить себе новую жизнь, новые интересы: пишу письма разным людям, занимаюсь насколько возможно улучшением убранства дома. Заказала абажур для столовой, купила две скатерти, подушки В. Н. и себе, шезлонг ей для лежания в саду.

В доме уже третий день радио — последняя модель Дюкрете. К моей радости и удивлению, больше всего сидит подле него И. А., вчера даже не мог лечь спать. Впервые стали сидеть все в столовой и слушать вместе. По тому, как на меня это подействовало, с грустью сужу, как наглухо приходится все время закрывать себя на ключ...

О. Иоанн говорил: «Не делайте И. А. в доме центром. Пусть у каждого из вас будет своя внутренняя духовная жизнь, и тогда это будет и на него влиять хорошо».

17 февраля

Вчера вечером опять о. Иоанн (Шаховской), разговоры с ним, его детский смех, заразительная улыбка, душа, чуткая и внимательная, настороженность в глазах и после всего, перед уходом — его молитва (по его желанию) за всех нас, с перечислением наших имен, потрясшая меня до внутренних слез. Делает ли он это часто или нашел нужным освятить и благословить именно наш дом? Перед этой, так потрясшей меня молитвой он говорил, что бывают дома, войдя в которые чувствуешь их легкую прекрасную атмосферу, так же как дома, где бывает беспричинно тяжело. То же и с людьми. В лицах, в глазах, в окружении чуется темное или светлое. А перед тем говорил о смерти. Он говорил, что одни умирают легко — улетают, а другие тяжело, долго — это «земляные души», еще не созревшие для смерти. В том, что кладбища с древности выносят за черту города, есть большой смысл. Не все души отлетают. Есть такие, которые падают на землю, как смоченная вата. «Можно ли это знать?» — спросила я. «Можно», — с таинственной улыбкой быстро шепнул он.

После молитвы он благословил нас по очереди и почти бежал. У меня осталась глубокая жалость, что невозможно чаше общаться с ним, что он уезжает и, вообще, здесь не живет. Меня радует, что он был первым гостем, пришедшим к нам после нашего приезда.

19 февраля

Собственно, я до сих пор еще не успела осмыслить все происшедшее за эти три месяца. Так, время от времени всплывает какое-нибудь лицо, ни разу за все время не вспомнившееся, место, атмосфера какой-нибудь минуты. Говорили обо всем этом мы, к моему удивлению, мало даже с И. А., хотя ему, видимо, настолько же приятно вспоминать все, что было, насколько он неприятно переживал это. Поехавши недавно в Ниццу, он взял такси и заехал в отель Англетер — расписаться у «своего старика», как он называет теперь шведского короля. Но, видно, он мало насладился своей короткой славой в Швеции, да и действительно прошло все потрясающе быстро, так что кажется, будто снилось. И это тем более, что живем мы по-прежнему и разговоры о том, что денег мало и надо экономить, ведутся в доме по-прежнему.

Когда я теперь оглядываюсь назад и вспоминаю эти три месяца, я вижу, что И. А., в сущности, получал премию один, как-то мгновенно отделившись внутренне, как только получилось подтверждение телеграммой неразборчивых телефонных голосов из Стокгольма. Он тогда под каким-то предлогом ушел из дома, пошел к собору, долго ходил по саду Монфлери и, по собственному выражению, как-то «строго» отнесся к происшедшему. От этого он сразу и стал так «строг» и с нами, хотя на душе у него было, как он говорил, светло и радостно.

Но, уехав в Париж, он на этом светлом не удержался. Его повезли чуть не с вокзала завтракать встречавшие в один из самых дорогих русских ресторанов, и потом около двух недель длился кавардак. Когда мы приехали, он был вне себя, ничего ясно не сознавал, на все отзывался неправильно. В пути ненадолго пришел в себя —- напомнил мне себя прежнего, когда мы с ним, стоя на задней площадке Норд-экспресса, смотрели на снег убегающих назад путей и говорили о том, что было, и о том, что будет. В Гамбурге он целый день пролежал в постели, отлеживал парижскую усталость. В Стокгольме вел себя как enfant terrible все время, кроме часов на людях, на банкетах и в гостиных, где был очарователен и неотразим, по всеобщему мнению. Дома же болел, и мы все возились с ним, и Олейников (обладающий, впрочем, трудным характером) не раз поднимал глаза и руки к небу...

Пришел он в себя, в сущности, только здесь, и опять стало в нем проявляться то, что я люблю в нем, — все же эти быстрые, как сон, три месяца его славы он отсутствовал. Но много, вообще, произошло за эти три месяца...

Следующее

Источник: