Эрика Фишер

«Эми и Ягуар»

Глава четвертая

Предыдущее

2 апреля 1943 года Фелис говорит Инге, что хотела бы провести несколько следующих ночей у Лили, потому что ей, ослабевшей после болезни, трудно справляться одной с четырьмя детьми. Инга с радостью соглашается. Она считает, что после полугода нелегального пребывания в более чем ненадежной квартире ее родителей, самое время найти для Фелис другое пристанище. У Эленай она тоже не может оставаться. Ее «полуеврейская» мать приговорена по закону о благонадежности к десяти месяцам тюрьмы — за нелестный отзыв о Гитлере, и теперь сидит в Моабите. Берлина бомбят все более массированно, и положение становится по-настоящему опасным. До сих пор во время воздушной тревоги Инга оставалась с Фелис в квартире. Но теперь поневоле приходится спускаться в убежище, и нужна весьма правдоподобная история, объясняющая появление Фелис, ибо дом полон нацистов. Если выяснится, что папа Вольф укрывает еврейку, ему не избежать концлагеря. В доме жены солдата она будет гораздо лучше защищена. Ничего лучшего нельзя придумать. Инга пока не имеет понятия о нежных узах, которые с недавнего времени связывают Лили и Фелис.

—Что же нам делать? — размышляет она. — У тебя ведь нет продуктовых карточек. — Без продуктовых карточек на четвертом году войны не может обойтись ни один человек. — Скажи просто, что во Фриденау у Зельбахов есть лавка, в которой ты всегда покупаешь продукты, и что ты хочешь и дальше там делать покупки. Мол, ты все равно часто туда ездишь, и все такое. И мы сделаем следующее. Я часто хожу за покупками для Вустов. И я буду кое-что брать оттуда для тебя. Со своими четырьмя детьми Вуст получает целую кучу продуктов, так что можно сделать это незаметно. Они все равно не съедают всего, что получают.

Так они и делают. Инга запасается упаковочной бумагой и, возвращаясь из магазина, кладет продукты для Фелис на лестничной площадке между третьим и четвертым этажом. Таким образом, если дети получают полкилограмма масла, четверть достается Фелис.

—Я сегодня ходила за покупками, — говорит Фелис, и этим дело ограничивается.

Фелис тоже довольна таким раскладом. Она говорит Лили, что у нее дела в Бабельсберге, и иногда проводит время у Эленай, у мамочки во Фриденау или беспокойно мечется из одного дома в другой в постоянном поиске новой информации о том, улучшилось ли или ухудшилось ее положение. Эленай вспоминает, что однажды Фелис заходила к ней четырнадцать раз в течение дня. Но Фелис наслаждается и той безопасностью, которую предоставляет ей квартира жены нациста. Замечательно, что не надо больше прятаться и можно жить в настоящей семье, причем в Шмаргендорфе, в непосредственной близости от Августа-Виктория-штрассе, где Фелис провела свое детство. Хотя, в то же время, это дополнительный источник опасности. Ведь ее здесь могут легко узнать и донести.

Более того, нельзя отрицать, что «мамы» обладают для Фелис особой привлекательностью, — особенно если их лица усеяны такими восхитительными веснушками, как у Лили. Под крылышком Лили Фелис может на какое-то время забыть о том, что ее, в общем-то, уже не должно быть в живых. Преданность Лили и приветливость детей отчасти уравновешивают все те унижения, которыми ее вот уже в течение десяти лет донимают соотечественники. Когда Альбрехт кричит ей своим высоким голоском «Хис, Хис», это трогает ее до слез. Так уютно и безопасно она не чувствовала себя с прошлого лета в лесничестве.

В начале года, заплатив 200 марок, Фелис раздобыла через друзей сопроводительное удостоверение имперского объединения «Загородные дачи для городских детей». Этот скромный документ без фотографии подтверждает, что Фелис — под именем Барбары Ф. Шрадер — «сопровождает детские поездки внутри страны». Он действителен до 1 апреля 1944 года. Это неумело заполненное розовое удостоверение, конечно же, не выдержало бы тщательной проверки, ведь дату Фелис поставила сама, а подпись «Барбара Ф. Шрадер» сделана рукой Инги, но в любом случае это лучше, чем оказаться пойманной вообще без документов.

Герд Эрлих

В нашу группу входили Вальтер, Эрнст, Луц, Герберт, Гердхен, Гюнтер, Халу, Йо, Фис (единственная девушка) и я. Кроме этого тесного круга, были еще друзья, с которыми мы общались нерегулярно. С ними мы обменивались опытом.

Начальные сложности мы легко преодолели, но чем больше опыта появлялось у нас в нашей новой жизни, тем яснее становилось, с какими огромными проблемами нам предстоит справиться. Уже очень скоро мы столкнулись со сложностями в поисках укрытия. Далеко не всегда возможно было укрыться у надежного арийского друга. Даже если этот друг искренне хотел помочь, кто-нибудь из членов его семьи обязательно был против того, чтобы укрыть одного из нас. Халу первому пришла в голову гениальная идея снимать поденно меблированные комнаты. В Берлине существовали различные «бюро по съему комнат». Халу отправился однажды в подобное бюро, заплатил назначенную цену и попросил дать ему адреса свободных комнат, под тем предлогом, что он поссорился со своей семьей и хочет несколько дней пожить отдельно. Потом он снял одну из этих комнат, рассказав хозяйке все тот же вздор. Когда же добрая женщина заговорила с ним о необходимости прописки, он ответил, что уже прописан в Берлине, но место прописки ему не хотелось бы менять — из-за сложностей с получением продуктовых карточек и в связи с необходимостью заново отмечаться в министерстве обороны [...]

После перехода на нелегальное положение организация помогла Луцу устроиться добровольным помощником (без зарплаты) в одно из отделений «Немецкого Красного Креста». Под именем Фреда Вернера он с обычной ловкостью быстро завоевал доверие своих начальников. Спустя короткое время его уже оставляли одного работать в бюро. Он должен был обрабатывать корреспонденцию, и поэтому на его столе было целое собрание различных ведомственных штемпелей. Однажды ему удалось раздобыть целую стопку незаполненных удостоверений НКК. Он утащил также комплект штемпелей и несколько ведомственных бланков. После этого его, конечно же, в НКК больше не видели. Мы узнали, что на него объявлен розыск. Поэтому ему первым пришлось отправиться в Швейцарию. [...]

Но теперь у нас было то, что требовалось. Мы все вдруг стали референтами, начальниками подотделов, переводчиками и т.п. У каждого в кармане был великолепный паспорт, характеризующий его как добропорядочного немца. Конечно, это документ не выдержал бы серьезной проверки в гестапо, но в случае уличной облавы и, особенно, для любопытных глаз квартирной хозяйки эта штука была незаменима.

Герд Эрлих один из немногих скрывающихся евреев, не имеющих денежных проблем. У друзей хранятся драгоценные ковры его умершего отца, и всегда находятся люди, готовые их купить. Таким образом, он в состоянии материально поддержать своих неимущих друзей и подруг. Имея деньги и связи, совсем не сложно добывать продуктовые карточки. Иногда группа вдруг получает целую стопку карточек, которые срочно должны быть отоварены, потому что кто-то запустил станок с отключенным счетчиком.

Когда Герд Эрлих выходит из дому, у него всегда в кармане куртки выписанный на имя Герхарда Крамера фальшивый военный билет с фотографией, и, так как он свободно говорит по-французски, в другом кармане лежит удостоверение бельгийского иностранного рабочего. Иностранных рабочих контролирует гестапо, а не вермахт, поэтому главное здесь — не перепутать карманы.

Изготовление фальшивых документов происходит следующим образом. Сначала находят будущего владельца паспорта, внешность которого — цвет волос и глаз, рост, возраст, особые приметы — по возможности совпадают с описанием личности в документе. С помощью специальной машины вклеивается новая фотография. После чего на фотографию наносится недостающая часть печати — высококлассная работа, требующая высокой оплаты, — разве что среди подобных специалистов найдется единомышленник. Группе Герда Эрлиха удается в конце концов найти «полуарийского» графика, который великолепно знает свое дело, но, к сожалению, слишком далеко живет.

Таким образом, нужны паспорта. Летом излюбленным методом является поход на Ванзее, где лежащая без присмотра в траве и на песке одежда купающихся обыскивается на предмет документов любого рода. В отчаянном стремлении соответствовать описанию личности один человек даже отрезал себе палец. Потом нужно отвезти документы графику и забрать их у него. Поручения подобного рода для «организации» выполняет Фелис. Лили постоянно просит разрешения отправиться с ней вместе туда, где Фелис встречается с людьми, с которыми Лили встречаться нельзя. Иногда это «Дом отечества» на Потсдамер плац, иногда они едут на электричке номер 51 от Розенэк в Панков, в фотоателье Шмидта, а иногда на поезде в Бабельсберг, где Лили должна ждать Фелис в кафе. Однажды она с безопасного расстояния наблюдает за тем, как Фелис шепчется с красивой женщиной, работающей в оружейном магазине на Таубенштрассе, и при этом передает ей записку. Лили ни о чем не спрашивает.

—Это не для тебя. Это вещи, которые тебе не нужно видеть, — говорит Фелис, когда Лили однажды находит фотографию обнаженной Эленай, стоящей возле ванны, с блестящими на коже каплями воды. — Мы делаем эти вещи для солдат.

Лили больше не задает вопросов, но принимает к сведению, что девушки делают в фотоателье Шмидта порнографические снимки. Но не исключено, что он участвует также в подделке документов.

Эленай Поллак

Однажды я познакомилась со Шмидтом, сейчас уже не помню, где. Он решил, что у меня интересная внешность и что я хорошо выгляжу, и спросил, не соглашусь ли я сделать несколько фотографий в обнаженном виде. Он хотел участвовать в конкурсе фотографов, и с фотографией такой девушки, как я, у него, бесспорно, были шансы на победу. Я не удивилась, а отнеслась к этому с пониманием, и сказала, что, мол, хорошо, если ты хочешь, я сделаю это. Он хотел сфотографировать меня непременно в ванной под душем. И так как у нас дома была отвратительная ванна, он пригласил меня в свою квартиру. Там был еще один человек, с виду вполне приличный. Я спросила его, кто он такой и где работает. И он ответил: я священник. После чего я сказала: да, я оказалась в довольно странной компании! Если священники уже начинают фотографировать не известных им девушек в обнаженном виде! Ну ладно, пусть будет так. Это было чистой воды стремление к приключениям и бьющая через край радость жизни. Жизнь и моя фантазия рвались вперед. Это было некое разнообразие и вообще что-то иное. У Инги до сих пор хранятся эти фотографии.

На одном из портретов, сделанных Шмидтом, у Эленай длинные распущенные черные волосы, и она смотрит вдаль взглядом, исполненным драматизма. Вообще же она никогда не распускает волосы. Она стремится выглядеть как можно менее экзотичной и не привлекать к себе внимания. Ее мать уверена, что в Эленай даже издали любой узнает еврейку, и ужасно боится, что с ней случится что-нибудь. Фелис и Эленай размышляют о том, как можно «онемечить» ее внешность, и им приходит в голову грандиозная идея: они делают ей прическу «гретхен», с косой, уложенной вокруг головы, и узлом на затылке.

Лили продолжает свои адресованные Фелис монологи на желтоватых и светло-розовых открытках, единственной бумаге, которую можно дешево купить; она пишет ей, даже если знает, что расстается с любимой ненадолго. Присутствие Инги в течение дня и множество забот, которые неизбежны в семье с четырьмя детьми и при условии все возрастающего дефицита, часто не оставляют времени для долгих откровенных разговоров. Несколько наспех написанных строчек, «я тебя люблю» на обрывке бумаге, найденное в кошельке во время покупок, спрятанное в стаканчике в ванной или под подушкой, вознаграждают обеих за часы тоски и томления. И с конца мая Фелис постоянно предупреждает Лили, если собирается уехать — ведь теперь Лили знает ее тайну.

Снова всю ночь одна!

Ах, ночь прошла! Мне так больно от тоски, ты, мне так больно. Я тебя люблю! Сон пришел, но был таким чудесным, что при пробуждении я почти обезумела от разочарования, ибо тебя не было рядом со мной. Я кусала подушку, я не хотела, чтобы меня кто-нибудь услышал. Ты, все, о чем я думаю, это только: Фелис! Ах, я так боюсь, что скоро настанет тот день, когда ты полюбишь другую. Пожалуйста, не сердись, что я это говорю, но ты меня совершенно изменила. Это уже больше не я.

Твоя фотография лежит передо мной! — Когда я думаю о том, что годы прошли зря! — Фелис, пожалуйста, никогда не оставляй меня одну, пожалуйста, бери меня с собой! Я знаю, что мне придется все бросить, но что значит это, если ты меня любишь! Мы связанны с тобой неразрывно. Ты знаешь, что ты разрушила мир, в котором я жила раньше (Бог свидетель, мне его не жаль) — причем во всех отношениях. Ты теперь должна меня защитить, сможешь ли ты это? Ты любишь меня? Я, я хочу жить в твоем мире, пусть даже это принесет мне лишь боль; твоя любовь, только она поможет мне эту боль перенести. Это тяжелая обязанность! Ты не боишься? Не страшно тебе? Ты ответишь мне? — — — — — Я жду тебя...

Но моменты любовного томления и страха перед будущим с лихвой компенсируются блаженством — постоянно быть рядом с любимой. Лили кажется, что вдруг распахнулись все окна, и в ее жизнь льется солнечный свет, который почти ослепляет. Пока Инга еще ничего не знает, им доставляет удовольствие вместе вести домашнее хозяйство, хотя Фелис и Лили должны быть постоянно начеку, чтобы не проговориться. Они твердо решили не обижать Ингу. Конечно, ни Ингу, ни Фелис нельзя назвать домохозяйками от Бога, несмотря на прослушанный Фелис в средней школе кулинарный курс, но когда они вдвоем моют посуду, напевая при этом, одна фальшивей другой, «Марийхен сидела, плача, в саду, на руках ее дремлющий ребенок...», так что у госпожи, выросшей на песнях Шуберта и Брамса, мурашки бегут по коже, Лили замирает и вздыхает глубоко, удивляясь всему тому чудесному, что ворвалось в ее жизнь в облике этого человеческого существа. Инга замолкает, заметив из кухни ласковый снисходительный взгляд Лили. Если она чему-то и завидует, так это чистому, сильному голосу фрау Вуст, ведь, напевая, она скрашивает свою повседневную жизнь.

Эленай Поллак

Нам всем, разумеется, очень нравилась, что Лили так воспряла духом в нашем кругу. У нас, конечно, был свой миссионерский «тик». Даже такую женщину можно изменить, думали мы, может быть, нам это удастся. И симпатия тоже была, во всяком случае, со стороны Инги. Но и мы вошли в мир, которого не знали раньше. Нацистская мелкобуржуазная среда, и в ней женщина, которая вдруг оказалась на нашей стороне. Это был, конечно, вызов. Нам было очень интересно, как она себя теперь будет вести. Мы тоже были любительницами приключений, и происходящее казалось нам очень увлекательным: и то, что происходило с нами, и то, что происходило с ней, попеременно.

В мае 1943 года Инга знакомится с Гердом Эрлихом.

Герд Эрлих

Однажды вечером мы с Эрнстом встретились с Фис в кафе на Ноллендорфплац. С нашей подругой была девушка, ослепительно прекрасные карие глаза которой сразили меня наповал. Нас представили друг другу. Ее звали Инга В., и от Фис она знала о наших жизненных обстоятельствах. Обсудив с Фис «дела», я обратил все свое внимание на Ингу. К концу вечера мы расстались добрыми друзьями. Я назначил ей свидание. В течение всего «нелегального» времени Инга была моей единственной любовью. [...]

В следующую субботу Инга с Фелис пригласили меня и моего друга Эрнста к фрау Вуст. [...] Эта суббота была первой в целой череде суббот, которые нам предстояло провести в квартире недалеко от Розенэк. Там я провел и несколько ночей в компании милых дам и своих друзей, и в конце концов мы перенесли туда часть наших материалов. Ведь фрау Вуст была известна в своем квартале как настоящая нацистка, и только наше (благотворное) влияние изменило ее. Внешне же она, конечно, оставалась верной приверженкой фюрера, чтобы по-прежнему быть нам полезной.

Герд Эрлих, Вальтер Йольсон по прозвищу Йолле и Эрнст Шверин вскоре становятся желанными гостями в доме фрау Вуст. Так как Герд в это время живет у «тети Ильзы», квартира которой находится на первом этаже и в которую с улицы может заглянуть каждый, ему приходится рано утром уходить из дому, а в выходные он вообще не может там появляться. Поэтому часто встает вопрос о том, где провести ночь с субботы на воскресенье. Невзирая на предупреждения Инги, местом ночевки часто оказывается диван в кабинете на Фридрихсхаллер штрассе.

—Замечательно, — отмахивается Герд от Ингиных напоминаний о том, что фрау Вуст «добропорядочная нацистка». — Ничего лучшего нельзя желать. Тем надежнее это для нас. Если она не имеет понятия о том, кто мы, и что-нибудь все-таки выплывет, она будет вести себя как сама невинность.

В свою очередь Герд и Инга не имеют понятия о том, что Лили давно обо всем знает, но, как обычно, не показывает этого. Правда, о спрятанных в ее квартире материалах она так никогда и не узнает.

Герд не имеет понятия и о разворачивающихся в квартире любовных коллизиях. В свою первую ночь на диване до него доносятся из одной из комнат звуки, которые молодой человек, несмотря на свою невинность, истолковывает однозначно.

—Что это было? — спрашивает он на следующий день своего друга Эрнста. — Наверное, ночью вернулся домой герр Вуст.

Эрнст смотрит на него с недоверием, а потом трясется от хохота.

—Эй, сколько тебе лет? Ты что, не знаешь, что наша очаровательная Фис с другого берега, и что она окончательно вскружила голову добрейшей Вуст.

Герд Эрлих, конечно, заметил, что его обаяние, обычно привлекающее молодых дам, оставляет Фелис равнодушной, в связи с чем он не старается больше с ней заигрывать, как он делает это обычно. Но все-таки история кажется ему невероятной. Женщина с четырьмя детьми и фюрером на стене, размышляет он, но в конце концов находит объяснение, которое снова приводит в порядок его картину мира. Во время войны мужчины оказываются редким товаром, и это, вероятно, выход из положения. Точно так же он, будучи маленьким мальчиком, занимался онанизмом со своим другом, но это отнюдь не значит, что он был гомосексуалистом.

Всеобъемлющие перемены в ее жизни тяжелы для Лили, которая все еще страдает от последствий своей челюстной операции и у которой после родов слабое сердце. Но со свойственным ей стремлением целиком отдаваться тому, что делает, она предпринимает еще кое-что. Она хочет как можно скорее развестись.

Когда она рассказывает об этом Фелис, та первым делом в ужасе мчится к Инге.

—Боже, ненормальная! Представь себе, в суде всплывет мое имя!

-Ты что, с ума сошла? — пытается Инга отговорить Лили от ее планов. — Ну, кто это разводится с четырьмя детьми?

—Не кажется ли тебе, что ты должна обеспечить своим детям нормальную семью? — вопрошают свекор со свекровью в своей прусской манере и втайне чувствуют, что их инстинктивное неприятие рыжеволосой в качестве жены сына нашло свое подтверждение.

—Боже мой, девочка, — увещевает ее мать, всплескивая руками, — ты с ума сошла? Ты ведь абсолютно незащищена. Кто будет заботиться о тебе в старости?

— Сначала рожаешь четверых детей, а потом разводишься! Ты не могла подумать об этом раньше? — недовольно ворчит папаша Каплер.

—Тебя, во всяком случае, это не должно волновать. К тебе я уж точно не обращусь за помощью, — упрямо возражает Лили.

Гюнтер, конечно, тоже возражает и ведет себя так, как обычно ведут себя мужья в подобном положении. Лили думает о том, что бы он сделал, если бы узнал истинную причину, и при этом не может удержаться от мысленного триумфа. Жаль, что он этого никогда не узнает! Гюнтер все еще пытается обычными угрозами удержать мать своих детей. Он хочет оставить за собой квартиру, и двое детей должны остаться с ним, Лили должна взять на себя всю вину за расторжение брака. Его внебрачные эскапады не имеют, конечно же, такого веса, как измены Лили.

Лили чувствует, что на нее давят со всех сторон.

«У меня сейчас сложный период. Ты должна мне помочь его пережить», — пишет она на карточке, по которой детям от 6 до 14 лет выдаются жиры. В магазине на Брайте штрассе каждый бледно-желтый талон на масло, маргарин и сыр снабжается штемпелем «выдано». Вечно подвыпившего хозяина магазина, торгующего колониальными товарами, консервами, маслом, фруктами и овощами, зовут Адольф Хох, и Фелис находит это очень смешным.

Неприятности подстерегают Лили еще с одной стороны. Инга постепенно начинает понимать, что в результате организованной ею встречи в кафе Берлин обнаружилась, с одной стороны, замечательная возможность укрытия для Фелис, но, с другой стороны, она рискует теперь потерять свою возлюбленную. Все остальные влюбленности Фелис ее мало интересуют, вернуться к моногамии они всегда успеют, но неужели это должна быть именно нацистка! К тому же Инга в глубине души не доверяет Лили. С ее точки зрения, Фелис совершила большую ошибку, рассказав Лили правду о себе. Но для Фелис это большое облегчение — больше не прятаться от Лили. Инга упрекает себя за то, что заварила эту кашу и что Фелис теперь отдана на растерзание влюбленной нацистке. Лили и Инга все чаще ссорятся между собой.

Я, конечно, снова ужасно расстроена. Я абсолютно не понимаю Ингу. Она ведь знает, что для нее это борьба с ветряными мельницами. Если это ее большая любовь, — — — то —. Я бы на ее месте поначалу вела себя так же, но именно потому, что я тебя люблю, я отказалась бы от тебя, хоть и с кровоточащим сердцем! Для меня лучше, если другие счастливы. Чем ей поможет эта поза? Что от этого изменится? Она ведь не может всерьез требовать, чтобы мы перестали любить друг друга. Или ты считаешь, что так было бы лучше? Но я хочу сказать тебе кое-что с полной определенностью: я не хочу потерять даже малую частицу тебя, я буду держать тебя так крепко, как только смогу! А я смогу это — и прежде всего: Я не хочу, чтобы было иначе!

С одной стороны, Лили впечатляет та сексуальная свобода, которую демонстрирует связанное между собой разнообразными узами трио «Инга, Нора и Эленай» — о том, что делает Фелис, она предпочитает вообще не знать. Лили и сама не упускает возможности воспользоваться этой свободой. С другой стороны, девушки делают это чересчур уж напоказ, иначе почему они постоянно ссорятся? И снова она берется за открытку. «Я хочу тебе сказать, в чем состоит ваша проблема, — поучает она Фелис. — Вы заходите слишком далеко, что-то должно оставаться, и это — внутренняя близость между людьми. Вы все думаете только о себе. О том, чтобы самому получить что-то».

В воскресенье Лили и Фелис отсыпаются. В воскресенье нет Инги, стоящей в восемь часов утра на пороге. Всю неделю Лили с нетерпением ждет воскресенья. Дети тоже знают, что в воскресенье утром, после того как мама накормила их завтраком, им предстоит самим о себе заботиться, но и они радуются возможности беспрепятственно шуметь и веселиться в своей комнате. Для себя и Фелис Лили еще в субботу вечером готовит все для второго завтрака около полудня. Остается только подогреть жареную картошку и налить солодовый кофе. Они дремлют, едят, читают и любят друг друга, и очень быстро наступает вечер. Друзья и подруги тоже знают, что до 16 часов им появляться нельзя.

Однажды воскресным июньским утром раздается звонок в дверь. Эберхард открывает дверь и впускает знакомую ему Эленай. С необыкновенной для нее резвостью Эленай врывается в комнату, в которой томно потягиваются Лили и Фелис. На ночном столике Лили, стоящем на противоположной от балкона стороне комнаты, лежит моток золотистого плетеного шнура, которым Лили хочет украсить платье. Эленай в восхищении обматывает блестящий шнур вокруг своей кудрявой головы и вокруг талии летнего платья. В этом виде она исполняет для влюбленной парочки зажигательный танец баядерки. Внезапно распахивается двустворчатая дверь, ведущая в кабинет: на пороге стоит мать Лили. Лили тоже замирает в постели, ведь, ложась в постель, они с Фелис уже давно не надевают ночных рубашек.

Теперь уже бесполезно что-то утаивать. Лили решает все рассказать родителям: может быть, это поможет им понять, почему она хочет развестись. Однажды вечером, без предупреждения явившись к родителям, Лили выкладывает им все. Она рассказывает им не только о том, что Фелис еврейка, но и обо всем остальном.

—Мы любим друг друга и хотим быть вместе.

Несколько тягостных секунд длится молчание, потом отец первым обретает дар речи.

—И что ты хочешь делать дальше?

—Ну, буду соблазнять молодых девушек, — Лили пытается за дерзостью скрыть свое смущение.

Лили

Мои родители были на самом деле не так уж удивлены. Вероятно, они сразу вспомнили мою юность и все то, что им пришлось сделать, чтобы это скрыть. Они отправили меня в школу танцев и начали приглашать в дом молодых людей. Ужасно! Чуть ли не каждый день мне представляли нового жениха. Кошмар!

Когда мне исполнилось семнадцать лет, мой отец написал стихотворение: «Любое увлечение молодым человеком начинается с подружки, / и Лили тоже влюбилась в учительницу на турнике». В выпускном классе я просто обожествляла учительницу физкультуры. Она была маленькая и мускулистая, с черными локонами и блестящими черными глазами, в общем, она казалась мне прекрасной. Из тщеславия я была лучшей на уроках физкультуры. Потом я выяснила, где она живет. У нее была комната в Шпандау, и там я ее дожидалась. Помню, что иногда я ужасно мерзла. Я постоянно бегала по лестнице вверх и вниз, и однажды решилась к ней постучать. Я наврала ей что-то невообразимое про тетушку, которая живет в Шпандау. Она, конечно, была очень смущена, просто не знала, куда деваться, бедная девочка. Ее звали Карола Фус. И она была еврейка. (Увы: я была симпатична евреям, и это было взаимно). Все смеялись надо мной. Ха-ха, опять она тут стоит, и так далее. Или они говорили мне: Эй, ты, она только что пошла в ту сторону. Девочки могут быть ужасно коварными. А потом все выплыло наружу, наверное, кто-то наябедничал. Учителя заволновались, собрали школьную конференцию и пригласили туда моих родителей. Меня чуть не исключили из школы. Но потом они устроили мне допрос и выяснили, что я совершенно ничего не понимаю и вообще абсолютно невинна. И даже тогда я не поняла, в чем было дело. Мои родители не говорили со мной об этом. О таких вещах вообще никто никогда не говорил. Все было расплывчато. Этого не делают, этого нет, того нет. Где-то в подсознании ты знаешь, ну да, она такая-то и такая-то...

Просто я теперь знаю, почему мне так легко обнимать женщин. Я могу это автоматически. Я всегда это могла. Например, после окончания школы, но еще не начав работать, я ходила в 1933 году в школу домоводства в Сааров-Писков. Я тогда была уже даже помолвлена, но у меня была подруга. Все шептались у нас за спиной, потому что мы ходили, держась за руки. Мы очень любили друг друга, но совершенно не понимали, что с нами творится. Мы лежали на соседних кроватях и ничего не делали, но все девочки говорили о нас невесть что. Если бы мы тогда знали, что с нами происходит, я бы ни за что на свете... Она потом тоже вышла замуж. У меня есть фотографии ее дочери, сделанные Фелис. Я специально ездила к ней вместе с Фелис. И на кухне она жаловалась мне на своего мужа. Из-за войны наша дружба расстроилась. Если бы мы остались вместе, все было бы иначе. Ее звали Лотти Радеке.

Я всегда говорила: как хорошо, что в конце ее фамилии стоит «е». Потому что в школе у меня был скандал из-за Герды Радек. Учитель, который все это затеял, был нашим классным руководителем. Все началось во время классной поездки, в которой с нами была мать Герды Радек. Мы абсолютно ничего не делали, просто ходили, держась за руки. Но потом говорили, что я вытворяла нечто недопустимое, и это уже полнейший абсурд. Мать Герды сказала это учителю, а учитель вызвал моих родителей. Мол, это недопустимо и неслыханно, и так далее. Мои родители тоже были шокированы, но все же поняли, что я понятия ни о чем не имею. Нам запретили сидеть вместе. В классе мы сидели друг за другом и могли передавать друг другу записки. Они на самом деле запретили нам дружить. И мы перестали дружить. Герда отдалилась от меня. Мы даже стали почти врагами.

У меня всегда были подруги, даже можно сказать, любимые подруги. Дольше всего я дружила с Лотти Тиде. Ее родители часто устраивали домашние балы, и тогда мы оставались у них ночевать, потому что уже поздно было ехать домой. Однажды мы спали втроем в двух постелях. Я лежала посредине, и вдруг Лотти оказалась совсем рядом со мной. И я сказала ей довольно резко: что тебе нужно от меня? Потом я ужасно об этом жалела. У нее одна нога была короче другой. Она была очень, очень милым человеком. Это было ужасно, и я никогда это не забуду. Я ничего не поняла.

Когда я, наконец, начала встречаться с молодыми людьми, мои родители вздохнули с облегчением. Слава, Богу, у нее появились друзья!

Боязливая мать Лили очень переживает из-за того, что Фелис еврейка, но гораздо серьезней для ее родителей другое. Они, конечно же, видят, как счастлива их дочь и как боготворит ее Фелис. Если бы не дети, папаша Каплер самолично вышвырнул бы своего зятя-нациста. Несмотря на все сомнения, Фелис принимают в кругу семьи с удивительной теплотой.

«Папочка» очень понравился Фелис с самой первой их встречи на Рождество. Когда он встал перед ней, рослый, стройный, с никелированными очками на носу, она побледнела и вынуждена была сесть. Сходство с ее собственным отцом было просто поразительным.

Лили настраивается на долгую совместную жизнь с Фелис и мужественно борется со страхом перед неведомым будущим. Она берет на себя нелегкую ношу: война, четверо детей, скрывающаяся еврейка в доме — и она ничего не умеет, кроме как готовить, стирать пеленки и убирать.

Фелис, пожалуйста, не повторяй ошибок моего мужа: если я иногда раздражаюсь или сержусь, не возражай мне; не говори ничего и будь добра ко мне. Я вполне благоразумна, но дай мне перебеситься, это быстро пройдет. — — Когда мы, наконец, будем по-настоящему вдвоем? (Инга!) Я думаю, что дальше будет еще хуже (эти дорогие друзья!). Будем надеяться на лучшее. Вообще-то у всего есть две стороны! Кто знает, сколько нам еще осталось быть вдвоем!

Послушай, мне пришло в голову нечто грандиозное! Как насчет брачного договора? Например, с моей стороны: верность, нежность и признание твоих многообразных обязанностей по отношению к...

В данный момент я так бесконечно — ах, нет, я не малодушна и не уныла, но бесконечно печальна. Никогда не обещай мне того, что ты не можешь выполнить! Никогда! Я абсолютно уверена в том, что ты меня никогда не бросишь. Такую женщину как я не бросают. Лучше всего было бы для нас перестать скрываться. Построить совершенно новое будущее. Я с печалью думаю о твоей юности, о том, что я, такая зрелая дама, обременяю тебя. Но ты ведь сделаешь это, правда? И с удовольствием? Для меня!!

Ты, мне очень хочется получить от тебя нечто, подтверждающее, что ты моя. Колец мы, к сожалению, не можем носить, и я не знаю, что, но что-то ведь должно быть. — Фелис, девочка моя, я только что думала о твоих глазах. — Фелис, я тебя люблю! Чем дольше мы живем вместе, тем больше. — — Вообще, я собираюсь составить список вещей, которые мне хотелось бы иметь. Ты можешь быть уверена в том, что у нас все будет очень мило. Ты сможешь достать для меня диван?

Мне становится немного не по себе, когда я думаю о будущем. Но это не страх. Я долго думала о том, что я хочу сделать. Долго! Я хочу жить с тобой — и быть счастлива! Вырви меня из этой повседневности, я в ней уже не помещаюсь. Лучше пережить большое горе и умереть от этого, чем до конца спокойно жить в безмятежном счастье. Фелис, я еще никогда никого не любила, позабыв о всем и вся. Никогда не оставляй меня одну!

В июне в Берлине работают два еврейских учреждения: еврейская больница и кладбище Вайсензее. В городе еще живут 6.000 евреев, в смешанных браках и в подполье. 10 июня конфисковывается все имущество насильственно созданного в июле 1939 года посреднического общества «Правовое объединение евреев Германии», в общей сложности восемь миллионов рейхсмарок. Директор еврейской больницы доктор Вальтер Люстиг становится основателем и руководителем «Нового имперского объединения», находящегося в канцелярии еврейской больницы. Это общество не имеет практически никакой возможности помогать своим принудительным членам. Несколько еврейских служащих в Мишехе под надзором гестапо руководят до апреля 1945 года последними евреями города. Лечат больных, выслеживают скрывающихся, арестовывают и депортируют осиротевших «партнеров Мишехе», организовывают похороны, ведут статистику.

Не прекращаются скандалы с Гюнтером Вустом. Он ни при каких условиях не соглашается на развод, хоть и давно уже живет у своей подруги Лизл. Лизл неожиданно приходит на помощь Лили, начав со своей стороны давить на Гюнтера, чтобы, наконец, женить его на себе. После долгих препирательств Лили и Гюнтер делят между собой детей. Оба старших сына, Бернд и Эберхард, должны переехать к Гюнтеру, Райнхард и Альбрехт остаются с Лили. К ужасу своих подруг, Лили довольно невозмутимо относится к этой «торговле», при нынешних обстоятельствах она почти уверена, что Гюнтер не сможет забрать детей. После того как Гюнтер, наконец, соглашается на развод, начинаются ссоры из-за денег и из-за того, кто что получит из совместно нажитого имущества.

Я снова еду к своему мужу. Но я твердо решила, что это будет наш последний разговор. Я больше не хочу. Он должен сам решить, как он со всем этим справится. Я больше ничего не буду делать и ни с кем больше не стану это обсуждать, кроме тебя и Инги. Ему кажется, что все просто. Но он будет удивлен. Во всяком случае, это не будет так быстро, как ему хочется. — Скажи мне, что с твоей пишущей машинкой? Было бы хорошо, если бы я могла ею пользоваться. Я хочу, наконец, чего-то добиться. Я всего всегда ужасно боюсь, но так было всегда. Но если я начну что-то делать, то дальше все будет хорошо. Хотя бы потому, что я этого очень хочу, потому, что я могу встать на ноги и жить без посторонней помощи.

И ты поможешь мне, правда? Ты ведь любишь меня! Ты ведь действительно остаешься у меня одна — но я и не хочу, чтобы было иначе. И всем назло: Я люблю тебя больше жизни! Я очень надеюсь, что все будет хорошо — и потом — потом нам будет открыт весь мир. (Но, вообще-то, я не буду следить за твоими костюмами!!!)

—И вообще, мне не нравится твое окружение, — как бы невзначай замечает Гюнтер во время одной из размолвок.

Лили с недоверием смотрит на него, и ее взгляд становится жестким. Догадывается ли он, что именно в этом ключ ко всей ситуации? Глубоко уязвленная, она напоминает ему давно забытую фразу: «Тогда спасите мне по крайней мере ребенка». Она чуть не умерла, рожая Райнхарда. «Тогда спасите мне по крайней мере ребенка». Тот, кто смог это произнести, способен на все.

С этого момента Лили соглашается на все, что требует Гюнтер.

И словно ей недостаточно проблем с Гюнтером, — Инга внушает ей новые страхи. «Пожалуйста, не оставляй меня ночью одну», — умоляет она, после того как Инга неожиданно явилась в неурочное время.

«Что такое любовь, — мучительное счастье, чудесная боль?!», — спрашивает она на обороте четырех розовых использованных продуктовых карточек:

Фелис, Бог свидетель, для меня все прошедшее исчезло, его просто больше нет — все сегодня, все завтра, и все сияет, если на него взглянуть. Я люблю тебя бесконечно. И ты любишь меня! Моя девочка, моя любимая девочка, моя красивая девочка. Я думаю, мы обе очень зависим друг от друга. Друг без друга ничего не выйдет. Отныне так должно быть. На всю жизнь. Я ничего не желаю так страстно, как этого. Никогда нельзя говорить «никогда» и никогда нельзя говорить «всегда», и все-таки я хочу это сказать и признать: мы всегда будем вместе и мы никогда не покинем друг друга, разве что это будет к счастью. Я не вижу причин для того, чтобы две женщины не могли идти своей дорогой, полной счастья и гармонии. Зачем нам мужчины! В любом случае, я ничего не боюсь, ведь ты же «в достаточной мере мужчина», правда? Ты знаешь, что ты всегда должна меня защищать, и ты ведь с удовольствием делаешь это. Я по опыту знаю, что не обязательно нужно быть счастливой с мужчиной; в конце концов, они совершенно иные существа, живут на другой планете и редко позволяют нам, бедным женщинам, принимать участие в своей жизни, — я сталкивалась с этим очень часто. — И ты, моя любимая, ты для меня нечто несказанно родное, ты это просто: я! Мы с тобой чудесная пара. Бог свидетель, моя предыдущая жизнь не была совсем уж лишена любви, но это была не жизнь, не настоящая жизнь, долгие годы я не жила, это была упущенная жизнь. А ведь жизнь дана нам не для этого. Я хочу жить, любить всем жаром своего сердца и ощущать полноту жизни и любви. Я никогда не буду стоять перед тобой с пустыми руками. Я буду заботиться о тебе, я буду для тебя всегда и везде родиной, домом и семьей: я хочу тебе дать все то, чего у тебя нет, и я знаю, что мое призвание — сделать счастливой тебя, мою Фелис.

С конца 1942 года Фелис и ее сестре Ирене удается постоянно писать друг другу — через живущую в Женеве мадам Эмми-Луизу Куммер. Фрау Куммер, работающая, видимо, в комитете помощи и спасения сионистской организации Хехалуц («Пионер»), переписывает фрагменты писем и пересылает их в Лондон или в Берлин. Иногда это длится четырнадцать дней, а иногда и целый месяц, прежде чем письмо из Лондона пройдет английскую цензуру и цензуру высшего командования вермахта и, снабженное синим штемпелем, будет доставлено в Женеву. Многие письма не доходят вообще. 6 июля Ирена благодарит за фотографию, полученную от Путц. «Остается только всплеснуть руками, — пишет она, — и сказать: девочка, девочка, как ты изменилась. Но мне кажется, я все еще думаю, что Путц 17 лет, а не 21».

Еще в самом начале их взаимной симпатии Фелис начала называть Лили Эме. «Эме, или здоровый человеческий рассудок» — так называется пьеса Хайнца Кубира, которую Ольга Чехова подарила Фелис в январе 1940 года «на память о пьесе, которая доставила так много радости многим людям и мне». Премьера этой простоватой комедии, действие которой разыгрывается сразу после Французской революции, состоялась в Бременском театре 30 апреля 1938 года. Эме предстает в ней молодой дамой, «за нелогичностью которой кроется трезвый рассудок». Лили нравится это имя. Эме, возлюбленная, да она хочет быть ею, всегда и безгранично. И не подходит ли это определение и ей? Все называют ее безрассудной, но не признак ли это здорового рассудка — покинуть удушающую тесноту своей прежней жизни и броситься в омут приключений, пока еще не поздно? Есть ли что-либо более неразумное, чем, подобно ее матери, состариться рядом с нелюбимым мужчиной?

26 июня 1943 года Эме пишет зелеными чернилами Фелис свою часть «брачного договора»:

Я всегда буду тебя безгранично любить,

буду тебе безоговорочно верна,

буду заботиться о порядке и чистоте,

буду прилежно трудиться для тебя, для детей и для себя самой,

буду экономна, и, если нужно,

великодушно во всем

тебе доверять!

Что принадлежит мне, должно принадлежать тебе;

я буду всегда с тобой.

Элизабет Вуст, урожд. Каплер

«А ты?», — спрашивает она Фелис на обороте почтовой открытки. 29 июня Фелис принимает вызов — на двойном листе настоящей писчей бумаге.

Именем всех существующих богов, святых и идолов я обязуюсь выполнять следующие десять пунктов и надеюсь, что все существующие боги, святые и идолы будут милостивы и помогут мне сдержать слово: 

 

1. Я буду тебя всегда любить. 

2. Я никогда не оставлю тебя одну. 

3. Я сделаю все для того, чтобы ты была счастлива. 

4. Я буду, насколько это позволят обстоятельства, заботиться о тебе и о детях. 

5. Я не буду протестовать против того, чтобы ты заботилась обо мне. 

6. Я больше не буду заглядываться на красивых девочек, разве что, чтобы удостовериться, что ты красивее. 

7. Я буду по вечерам очень редко поздно возвращаться домой. 

8. Я буду стараться по ночам как можно тише скрипеть зубами. 

9. Я буду тебя всегда любить.

10. Я буду тебя всегда любить.

Пока.

Фелис.

«Это странно, — пишет Лили в поезде, — если я думаю о будущем, то никогда не думаю о детях, мне кажется, что мы одни».

Бернд Вуст

Конечно, мама нас кормила и пеленала, но роль домашней хозяйки ей явно не доставляла удовольствия. Она часто говорила мне о своей «мечте»: когда закончится война, будет, с божьей помощью, достаточно консервов, и больше не придется чистить овощи. Я видел и кое-что другое: когда мы были в гостях у бабушки, было заметно, что она совсем иначе относится к домашнему хозяйству, готовке и всему остальному. Бабушка готовила как уроженка рейнской области, мне эта еда не нравилась, но я должен был ее хвалить, потому что этого хотел дедушка. Например, сладковатые телячьи фрикадельки, может быть, это и не было «рейнское» блюдо, но я пробовал его только у бабушки. Дедушка был очень веселым человеком, но позже превратился в ужасно упрямого сутягу. Такова была его манера справляться с жизненными трудностями, манера не слишком мужественная, но он умел это маскировать целой кучей разного вздора. Нам, детям, он был замечательным дедушкой. Он сажал нас всех четверых на свой велосипед. На Гогенцоллерндам был в середине парк с широкими пешеходными дорожками и скамейками, там он нас катал и говорил, чтобы мы, тогда еще малыши, следили, не появится ли сторож.

Однажды утром Инга приходит на работу и обнаруживает Лили и Фелис в постели в затемненной комнате.

—Инга, открой, пожалуйста, окно, — лениво мурлычет Фелис и обматывает вокруг пальца одну из растрепанных прядей Лили.

—Я тебе не служанка, девочка, — рычит Инга. — Это уж слишком! Хватит с меня! — с этими словами она захлопывает дверь спальни и берется за свою обычную домашнюю работу. Карьера Инги как помощницы по хозяйству заканчивается громкой и совершенно неделовой перепалкой между нею и Лили. Чемодан Инги уже стоит у двери.

Но этот уход никак нельзя назвать неподготовленным. Уже довольно продолжительное время бывший шеф Инги из книжного магазина Колиньона дает ей понять, что он был бы рад снова видеть ее у себя в качестве бухгалтера. В конце концов они вместе отправляются в ведомство труда, и ему удается досрочно освободить Ингу от годичной службы — в связи с ее незаменимостью. 21 июня 1943 года Инга, наконец, снова становится бухгалтером, радуясь возможности вырваться из напряженной атмосферы Фридрихсхаллер штрассе, а для Фелис и Лили начинается время свободы.

Моя Фелис-девочка,

я сижу в поезде на Грюнау. Чувствуешь ли ты, что я думаю о тебе? Я уверена, если мое сердце бьется и болит, значит, ты думаешь обо мне!! Почему любовь причиняет боль? — После нескольких своих любовных историй я думала, что, наверное, не умею по-настоящему любить, но теперь я знаю, что я это могу. Я люблю тебя, ты, мой на самом деле «первый человек»! Раньше у меня часто бывало странное чувство вины, ощущение, что что-то не так, что мне должно быть стыдно — а сейчас — сейчас я просто льюсь через край, и мое чувство безбрежно.

13 июля 1943 года гестапо, главное государственное полицейское управление Берлина, направляет письмо в канцелярию господина главного финансового президента района Бранденбург, в отдел оценки имущества. В этом письме сообщается, что еврейка Фелис Сара Шрагенхайм с 15.6.1943 числится сбежавшей, в связи с чем ее имущество может быть конфисковано. Запрос тотчас удовлетворяется. Уже 1 июля отдел корреспонденции Прусского государственного банка сообщает главному финансовому президенту о том, что имущество «Фелис Сары Шрагенхайм», счет №. J 361 224, конфисковано в соответствии с положением, опубликованном в «Немецком имперском вестнике» №.144 от 24 июня 1943 года.

Лили готовится к роли разведенной женщины, которая будет получать деньги от своего мужа лишь в течение одного года, потому что под дамокловым мечом угроз Гюнтера согласилась взять на себя часть вины за расторжение брака. В июне она записывается школу иностранных языков «Раков» на Виттенбергплац. Она хочет пройти курс перевода с английского, но сначала ей нужно изучить немецкую стенографию и машинопись. Когда утренние занятия заканчиваются, Фелис стоит в своих коротких льняных брюках у ворот школы. Колесо к колесу едут они на велосипедах через Вильмерсдорф и садятся на скамейку в парке Гинденбурга, чтобы поболтать, прежде чем ими снова завладеет орава детей.

Жители Берлина все еще верят, что берлинская воздушная оборона не допустит серьезной воздушной атаки на имперскую столицу. К ночным «москитным атакам» уже все привыкли, они не приносят больших разрушений. С сочувствием и некоторым недоверием прислушиваются берлинцы к рассказам беженцев из Рурской области, повествующих о горящих городских районах и о полностью разрушенных городах. Но невозмутимость сменяется растущим беспокойством, когда между 24 и 30 июля, в ходе операции «Гоморра», в близлежащем Гамбурге погибают от британских зажигательных и разрывных бомб около 50.000 человек. 1 августа каждая берлинская семья получает письмо, рекомендующее женщинам, детям, больным и пенсионерам покинуть имперскую столицу. При 35-градусной температуре начинается массовый штурм вокзалов и билетных касс. Тысячи уезжают за город и ночуют в лесу в палатках. Тысячи едут к друзьям и знакомым в сельскую местность, чтобы отвезти в надежное место ценные вещи. «Фёлькишер беобахтер» цитирует Фридриха Великого: «В часы бури и страданий нужно вооружиться железными внутренностями и бронзовым сердцем, чтобы изгнать любого рода чувствительность».

Соотечественники должны быть «полностью подготовлены к сопротивлению бомбовому террору», пишут газеты. Ценные вещи следует отправить на хранение к знакомым в менее опасные районы. Мебель, ковры и домашнюю утварь нужно снабдить табличками с указанием точного адреса владельца. «Женщинам и детям место в подвале, раз и навсегда», — предупреждает Хакенкройцбаннер, ежедневная национал-социалистская газета Манхейма и Нордбадена, которой еще предстоит сыграть роль в истории Фелис. Так как разрывные бомбы опасны тем, что можно оказаться погребенным под обломками или умереть от перегрева, люди должны точно запомнить выходы из бомбоубежища. Эти выходы нельзя загораживать ящиками, приборами и взятыми с собой в бомбоубежище вещами. Проломы в стенах надлежит заделывать, так как при пожаре они действуют по принципу камина и представляют собой опасность для еще не разрушенного дома. В подвал нужно брать с собой только то, что необходимо для «примитивного» выживания. «Пара полотенец важнее, чем столовое серебро, ковры, картины и сто томов классиков», — поучает Хакенкройцбаннер. В подвале нужны прежде всего свечи и спички, газовые маски, одеяла и вода. Если все выходы окажутся засыпанными и пылающий над повалом огонь раскалит воздух до смертельной температуры, то помочь могут только смоченные водой одеяла и пальто. В этом случае надлежит пробиваться через горящий дом, держа перед ртом и носом влажное полотенце. В квартире должна стоять наготове ручная кладь для бомбоубежища, со сберегательной книжкой, продуктовыми карточками, питьевой водой и небольшим запасом продуктов. Одежда для бомбоубежища должна содержать как можно меньше искусственного шелка и хлопка, потому что эти материалы легко воспламеняются. Вместо этого рекомендуются тяжелые кожаные перчатки, кожаные пальто и куртки, а также очки, защищающие виски, наподобие снежных или сварочных очков. Женщинам следует надевать на голову платок.

«Место ли мужчинам в подвале?», — спрашивает газета и тут же дает ответ: «Их задача состоит не в том, чтобы спасать самих себя, а в том, чтобы отвратить беду от общества». Огонь нужно гасить песком и водой, зажигательные бомбы похожи на беловатый фейерверк, фосфорные бомбы исторгают брызги и дым, огневыми хлопушками можно, конечно, погасить летящие искры, но они бессильны против фосфора, который разбрызгивается во все стороны.

В Берлине люди охвачены страшным беспокойством. Каждый вечер ожидается начало постоянно предсказываемой Би Би Си воздушной атаки. Каждую ночь при первых звуках сирены жители исчезают в подвалах. Люди штурмуют вокзалы. Все, кто не обязан оставаться в городе, устремляются на восток или на юг. Кругом разворочены мостовые, и каждый свободный кусочек земли перекопан. Везде устраиваются противовоздушные ямы. Коменданты останавливают каждого праздношатающегося прохожего мужского пола и дают ему в руки лопату. Люди ходят по улицам гораздо быстрее, чем раньше. То, чего все уже так давно боятся, происходит лишь 27 августа, когда берлинцы постепенно начинают снова доверять своим воздушным силам. Скрывающиеся евреи, наподобие Герда Эрлиха, должны при бомбовых атаках поторапливаться, чтобы своевременно добраться до общественного бомбоубежища.

Герд Эрлих

Имперское радио Берлина замолкло, как это обычно бывало, около 9 часов вечера. Это значило, что вражеские самолеты подлетали к городу. Я быстро надел сапоги и куртку и застегнул свой гитлерюгендовкий пояс. Папка стояла наготове около двери. И действительно, завыли сирены. Значит, нужно быстрее выходить из дому и немного прогуляться по улице. Последний раз я был в замечательно обустроенном подвале на Бисмаркштрассе. Там жил мой бывший соученик, Клаус Х., полуариец, преспокойно себе живущий в этом качестве. В тот день, едва я дошел до этого дома, зенитные пушки начали палить изо всех сил. [...] Свет погас. Пыль летела с потолка. Подвал качало как корабль на море. Женщины начали кричать, и, казалось, будто весь дом обрушился. После нескольких минут растерянности мы все-таки взяли себя в руки. Охранники бомбоубежища стали звать к двери молодых людей. Меня и Клауса выбрали для контрольного прохода по полу. Это значит, надеваешь шлем и идешь. [...] С крыши открывалась потрясающая панорама. На какое-то мгновение мы совсем забыли об опасности, которая тяготела над нами. Ночное небо было со всех сторон кроваво-красным. Над нашими головами плыли разноцветные светящиеся рождественские елки — это стреляли трассирующими снарядами немецкие зенитные пушки. Прожекторы ловили в перекрестья отдельные самолеты, которые, несмотря на яростный оборонный огонь, невозмутимо летели дальше, чтобы потом, возможно, мужественно взять на таран какой-нибудь индустриальный объект или железную дорогу. [...] Потом мы поспешили на улицу. Поднялся сильный ветер, который нес с собой дым, пепел и листовки. Мы быстро собрали несколько летящих «Призывов к немецкому народу» и засунули их в карманы. [...] Налет длился в общей сложности не больше часа, но причиненный ущерб был весьма значительным. Еще два дня спустя я ходил по горящим улицам. [...] В ту ночь я вынужден был гулять до трех часов ночи, потому что в доме было слишком неспокойно для того, чтобы незаметно туда вернуться. Я помогал тушить многочисленные горящие дома и выносить мебель.

Соседи знают и любят Фелис как симпатичную подругу Лили. При первых звуках воздушной тревоги она отправляется с Лили и Берндом в подвал, в то время как трое младших проводят ночи в детском бункере, привилегия, которая доступна далеко не всем матерям. Поначалу Лили сама отводит их в бункер к сестре Герте, позже они отправляются туда сами. Они кажутся себе такими взрослыми, когда без четверти шесть идут рука об руку через Кольбергплац к Райхенхаллер штрассе. Заботливый Эберхард отвечает за то, чтобы Толстяк был передан на попечение сестре Герте. Альберт, которому еще нет двух лет и который еще не приучен к горшку, собственно, еще не имеет права ночевать в бункере, но сестра Герта просто влюблена в него и закрывает на это глаза. В то время как другие дети вскарабкиваются со своими плюшевыми мишками на двухэтажные кровати, Толстяку разрешается прижиматься к полной груди сестры Герты. «Держаться за ручки, головки опустить, думать только об Адольфе Гитлере. Он дает нам наш насущный хлеб и спасает нас от всех бед», лепечут малыши хором и смотрят на портрет фюрера. После чего выключается свет, и те, кто лежит снизу, начинают пинать ногами лежащих над ними. «Тихо», — кричит сестра Герта, еще сильнее прижимает Толстяка к себе и думает с тоской о доме, о котором она уже большее двух месяцев ничего не слышала с момента капитуляции немецко-итальянских войск в Тунисе.

Дома, когда раздается вой сирены, у Лили начинается стресс.

—Идем, наконец! — сердится она и, нервничая, носится с сумками для бомбоубежища между входной дверью и ванной. Но Фелис стоит перед зеркалом и все расчесывается и расчесывается. У нее темно-коричневые, прямые и сухие волосы; если бы не элегантный перманент, который ей делают в парикмахерской, ее волосы были бы невзрачными. За ними нужен постоянный уход. Когда она спускается в подвал, ее прическа непременно должна быть в порядке. Чем более ухоженной она предстает перед жильцами, тем увереннее она себя чувствует.

После отбоя роли меняются.

—Не спи, пожалуйста, не спи, — ноет Фелис, если Лили останавливается от усталости на лестнице, и Фелис должна просто-таки тащить ее в квартиру. Потом Фелис приходится еще и раздевать Лили, неподвижно распростершуюся на кровати. Это нередко приводит к тому, что Лили вдруг неожиданно просыпается. На следующий день ее одолевает свинцовая усталость, когда любимые малыши в восемь часов утра звонят в дверь.

Примерно в это время Эрнст, Йолле и Герд спрашивают ее, не хочет ли она бежать вместе с ними. Луцу, находящемуся в розыске после героического деяния с удостоверениями Немецкого Красного Креста, недавно удалось бежать в Швейцарию — с помощью одной дамы и удостоверения имперского министерства вооружения и боеприпасов, разрешающего передвижение вблизи границы.

Фелис и Лили отчаянно дискутируют. Бежать или оставаться? Такие же лихорадочные споры ведутся — незаметно для Лили — между Фелис, Ингой и Эленай. Побег через границу в Швейцарию ни в коем случае нельзя назвать безопасным. Известны случаи, когда швейцарские таможенные чиновники отправляли беглых евреев, подобно почтовым пакетам, назад в нацистскую Германию.

Лили размышляет о том, чтобы оставить детей и бежать вместе с Фелис. В Южной Германии есть много детских домов. После войны она могла бы забрать детей назад. Лили убеждена в том, что это «потом» наступит. Фелис, напротив, настроена скептически, обрывки слухов, которые доходят до нее, слишком ужасны для того, чтобы представить себе это «потом». Но все-таки она допускает эту мысль. Так как известно, что люди, помогающие устроить побег, интересуются не деньгами, а только вещами, Фелис пишет фрау Зельбах в Ризенгебирге и простит о возвращении своего имущества. Мамочка, для которой отношения Фелис и Лили равносильны непростительному нарушению верности, отправила вещи Фелис — ковровые дорожки, постельное белье из разных квартир и, прежде всего, персидский мех ее бабушки — в лесничество и к Ольге в Восточную Померанию. На требование Фелис она реагирует раздраженно и придумывает все новые отговорки. Она всегда предупреждала Фелис о том, что «беглянка» не может себе позволить так долго оставаться на одном месте.

Лили чувствует, что обязана предложить Фелис бежать без нее. В конце августа она записывает то, что мучает ее уже в течение многих недель.

Ты, мой любимый человек,

я не могу представить себе жизни без тебя. Может ли такое быть? Не меняемся ли мы, не становимся ли чужими каждую минуту, прожитую друг без друга, и не находим ли мы себя заново при каждой встрече? И я должна, может быть, дни, недели, месяцы быть без тебя, без твоего голоса, твоих рук, твоего рта? Без уверенности, что все твои мысли посвящены мне, как и мои — тебе? Неужели нужно отдавать все, что любишь? Нельзя ли быть счастливым без оглядки? Отдаление, время, привыкание — неужели и нам угрожают эти опаснейшие враги любви? Или наша любовь настолько слаба, что тоска, этот медленно угасающий огонь, пойдет ей только на пользу?? Почему я пишу все это — я люблю тебя так сильно, я ничего подобного раньше не чувствовала и не знала. Я только мучаю тебя и себя. Почему люди мучают друг друга, если любят? Потому что любят.

Это письмо без подписи, оно написано зелеными чернилами и почерком, который легко можно спутать с почерком Фелис.

Эленай совершенно теряется, когда однажды ей в руки попадает одно из подобных писем Лили.

—Скажи, почему ты подражаешь почерку Фелис?

—Это любовь, — отвечает Лили.

Эленай, Инга и Фелис решают, что, учитывая неопределенный исход побега, для Фелис будет надежнее оставаться в Берлине. Фелис знает, что это ее последний шанс покинуть Германию, и она еще ближе «придвигается» к Лили.

Моя Эме!

Я люблю тебя так сильно, что ничего не могу написать. И мне, собственно, ничего не нужно тебе писать, ведь все ужасно важное я скажу тебе — если ты согласна — потом в постели.

И если ты однажды скажешь, что я должна найти для тебя мужчину, или что ты хочешь выйти замуж, то тебя отлупит по все правилам

твой

верный, мужественный, благородный, дикий

Ягуар

Так впервые Фелис называет себя Ягуаром.

Второго числа каждого месяца Эме и Ягуар вспоминают 2 апреля, день, когда Фелис впервые забралась к Лили под одеяло. 2 сентября Ягуар и Эме дарят друг другу кольца. Эме получает золотое обручальное кольцо, на внутренней стороне которого выгравировано «Ф.Ш.» и дата 2. 4. 43. Она дарит Ягуару свое серебряное кольцо с зеленым камнем. Руки Фелис так тонки, что она может носить его только на среднем пальце правой руки.

Моя глубоко любимая девочка!

Ко дню нашей свадьбы — такие длинные и такие короткие полгода — я желаю тебе и себе все самое лучшее, что может существовать на свете. Прежде всего — счастливого будущего! В него входит немножко денег, симпатичная квартира и милые друзья. Последних у нас всегда будет достаточно. Квартира у нас тоже будет, но вот будут ли постоянно деньги? — — ладно, посмотрим! Что может с нами случиться, а? При нашей любви! И что нам еще нужно!

Я люблю тебя бесконечно и никогда тебя не оставлю.

Твоя Эме

В конце сентября Фелис встречается с Эрнстом Шверином и Гердом Эрлихом в кафе на Савиньиплац.

Герд Эрлих

Мы хотели встретиться с девушкой в половине четвертого, но пришли немного раньше. Эрнст сел за стол, а я, в своей униформе, отправился к буфету, чтобы взять нам по кусочку пирога. Впереди стояло несколько человек, а непосредственно передо мной — офицер СД. Я не простоял и пяти минут, офицер СД как раз получал свой заказ, как вдруг почувствовал чью-то руку на своем плече. Я полуоборачиваюсь и вижу свою бывшую еврейскую коллегу по работе в Е & Г, которая вместе со своими родителями перешла на нелегальное положение, но уже довольно давно была схвачена гестапо. Мы знали об этой девушке, что ее зовут Стелла Гольдшлаг, что из-за своих красивых светлых волос она получила прозвище «еврейская Лорелея», и что с момента своего ареста она шпионит по заданию полиции. Ей удалось передать множество евреев в руки полицейских чиновников. «Привет, Герд, как дела?» — «Простите, девушка, я Вас не знаю. Вы, вероятно, спутали меня с кем-то!» — «Нет же, ты ведь Герд Эрлих, неужели ты не узнаешь меня? Мы ведь вместе работали в Е & Г!» — «Вы, безусловно, заблуждаетесь, меня зовут иначе!» В этот момент офицер, стоящий впереди меня, получает свой заказ и оборачивается. Вероятно, это был сопровождающий шпионки, она должна была привлекать его внимание к скрывающимся евреям, которых потом нужно было только арестовать. В полицейском участке мне не помогли бы все мои замечательные удостоверения. Следовательно, я не мог допустить, чтобы до этого дошло. Девушка, все еще протягивающая ко мне руку, получает пинок в грудь. С помощью свистка я предупреждаю Эрнста об опасности. В этот момент офицер СД хочет меня схватить. Эрнст, который видит, в каком опасном положении я нахожусь, прыгает на него с боку. Длинный парень падает через сервировочный стол. Все это произошло в течение нескольких секунд. Прежде чем кто-либо из присутствующих успел прийти в себя от удивления, мы оба были уже на улице и с огромной скоростью мчались за угол. Вверх на станцию электрички. Снова вниз, и прыгаем в едущий трамвай. Лишь на вокзале Цоо, две остановки спустя, убедившись, что нас никто не преследует, мы вышли и проехали на электричке одну станцию назад, к Савиньиплац. Нам нужно было дождаться Фелис у кафе, чтобы она не вошла туда и не попала в ловушку. Мы стояли в парадном противоположного дома и следили за входом в опасное место. Наконец наша подруга пришла. Мы успели привлечь к себе ее внимание, прежде чем она вошла в кафе, и пошли с ней вместе в другой ресторан. Там мы рассказали ей, что произошло.

Это событие впервые серьезно обеспокоило меня. Еще тревожнее было сообщение, полученное нами от одного товарища, работающего в полиции. Стелла назвала мое имя и подробно описала меня, и теперь эти данные, вместе с моим портретом, стояли в розыскном листе. Значит, пришло время уносить ноги из Берлина.

В течение четырнадцати дней все подготовлено. Велосипед, пишущую машинку, может быть, немного денег нужно отдать людям, помогающим организовать побег. Остальное сделает Хедвиг Мейер, одетая в черное дама, живущая в респектабельной вилле в Грюневальде и потерявшая на немецком восточном фронте двух сыновей. Зашифрованной телеграммой она извещает крестьян в баденском Зингене, показывающих беглецам безопасный проход и готовящих их побег в Швейцарию. 7 октября 1943 года в десять часов вечера небольшая депутация друзей провожает Герда, Эрнста и его невесту, называемую всеми «толстушкой», в «отпуск». Перед этим Герд встретил Ингу после работы у Колиньона, чтобы поужинать с ней на оставшиеся продуктовые карточки. Обе проверки документов чиновниками тайной государственной полиции проходят без проблем. После ночи, проведенной в Штутгартском отеле, они в семь часов утра отправляются пригородным поездом в Туттинген и, после недолгого пребывания там, дальше в Зигмаринен. После обеденного перерыва троица садится в следующий пригородный поезд на Радольфцель у Боденского озера, чтобы потом пересесть на поезд, в 17 часов своевременно доставляющий их в пограничный Зинген. Их предупреждают избегать строгого контролируемого поезда Штутгарт — Зинген и по возможности пользоваться другими маршрутами. На вокзале ждет «дама в черном с велосипедом», за которой они должны незаметно следовать. Приключение заканчивается в швейцарской деревушке Рамзен, после ночи в лесу, в течение которой они едва не перепутали направление, что было бы равносильно смерти. Молодой швейцарский пограничник перехватывает их на полевой дороге и доставляет к таможенному посту. Бернский немецкий дежурного сержанта берлинцы не понимают абсолютно.

—Parlez-vous francais?

Сержант Фиш хочет немедленно отправить их назад в Германию.

—У Вас есть ружье? — спрашивает Герд.

—Да.

—Вы умеете стрелять?

—Да.

—Тогда застрелите нас, иначе мы отсюда не уйдем.

После чего Герд Эрлих просит разрешения позвонить в Вашингтон.